(43) 29.7.85.
Мне тогда казалось, что я понял и обрёл Христа. А значит – и поверил в Него. Но это был далеко не только Христос Нового Завета. Это был и Христос Достоевского, и Христос из «Суперстар», и Христос с картины Крамского, и Христос (Иешуа) из «Мастера и Маргариты»… А главное – это был совершено мой, именно мой Христос! И именно этот Христос и был самым главным!..
(44) 29.7.85.
Почему-то очень вспоминался князь Мышкин из «Идиота» Достоевского. И я чувствовал – что именно так, как он, я и должен поступать!.. Как он – быть предельно, абсолютно искренним со всеми, и говорить всем только чистую, святую правду!.. И я представлял себе, какими «шарами» будут глядеть на меня девицы на работе…
И я, действительно, какую-то неделю или две именно так и старался поступать во всём. И на меня действительно глядели странными глазами… Потом это экстатическое вдохновение прошло. И я снова – к великому своему стыду и муке – стал вести себя «как все»… Но переворот во мне уже произошёл настолько глубокий, настолько радикальный, настолько сильный – что событие это стало определяющим и поворотным для всей моей дальнейшей жизни…
(45) 29.7.85.
А с теми ребятами – я, мы все, тогда встретились. Встретились, как договорились. В тот же вечер. Там же. И всё уже было совершенно не то… Чудо прошло, исчезло – и больше уже так и не повторилось. И как это было горько и больно! Почти страшно!.. Страшно – до отчаяния! Как будто снова на каждом из нас наросли и затвердели прежние оболочки, прежние глухие скорлупы, отделяющие нас друг от друга. Мы по-прежнему тянулись друг к другу, мы снова так хотели единения, близости, родства!.. И мы будто натыкались, будто стукались друг о друга этими своими вновь застывшими, закристаллизовавшимися, непроницаемыми и непробиваемыми оболочками – и с каким-то затаённым ужасом прислушивались к этому глухому, пустому, мёртвому стуку, отдававшемуся в наших вновь опустевших, застывших, омертвевших сердцах…
Я снова встретил ту девочку. Мы ушли от всех и долго сидели и разговаривали, один на один, на большой и пустынной коммунальной кухне. Курили вместе… Она пыталась мне рассказать о себе, о своей жизни. Но мы были уже чужие… Она мне нравилась, была глубоко симпатична; и я чувствовал, что и я ей интересен. Я ей сочувствовал, я ей поистине сострадал, когда она мне пыталась рассказать о своих жизненных метаниях и коллизиях, мне было достаточно близко и понятно то, что она мне говорила, что рассказывала о своих попытках найти работу на Ленфильме, о своих неприятностях дома. Но – она была мне уже чужой… И мы все были друг другу уже снова чужие…
Я даже не помню – пили ли мы что-нибудь в тот раз. Наверное, что-то пили – но немного, и без всякой радости. Мысли, что с помощью этого средства можно решить возникшую проблему, по-моему, не было ни у кого. Очень много курили – и это слишком явно ещё больше нас вгоняло в ещё большую тоску и мрак…
Больше мы не собирались…
По-видимому, всё-таки, на меня тот Новый год произвёл гораздо большее впечатление, чем на других участников этого события, и оставил во мне гораздо более глубокий след, чем в остальных (хотя – откуда я знаю…). Во всяком случае – след этот жив и поныне, хотя прошло уже почти двенадцать лет…
Да, это было Откровение. И это было моё Обращение. Но тогда я понимал это несколько иначе, более упрощенно. И только совсем недавно я понял, что всякое подлинное откровение – это всегда есть откровение родства… Всеобщего и вечного родства… И Обращение – это возвращение в это всеобщее и вечное родство…
(46) 29.7.85.
1974 год
Почти весь 1974 год у меня ушёл на то, чтобы прочесть от начала до конца всю Библию. Канонических книг очень скоро для меня оказалось слишком мало, взялся за апокрифы, потом – за разного рода толкования и интерпретации…
Также почти весь этот год я читал Владимира Соловьёва, проштудировал все 10 добротных томов дореволюционного издания. Читал и ещё уйму всякой религиозно-философской и художественной литературы. Заполнял конспектами тетрадь за тетрадью. Записывал свои мысли…
Ни на каких догматах не мог остановиться. Страшно хотелось живого духа, и чем дальше – тем больше. В какой-то момент много дала «Исповедь» Льва Толстого и другие его художественные и философские вещи. Про Достоевского уж и не говорю, это – на целую книгу… Отмечу лишь особо «Дневники писателя», и особенно – его знаменитую Пушкинскую речь, которую я читал и перечитывал не один раз, в дореволюционных изданиях (да и всего Достоевского я читал только в дореволюционных изданиях), которая на какой-то момент стала для меня чуть ли не программой. Произведения А. К. Толстого, А. Франса, «Житие протопопа Аввакума», «Запечатленный ангел» Лескова, «Искушение святого Антония» Флобера, «Чистый понедельник» и «Освобождение Толстого» Бунина, «Жанна д’Арк» Марка Твена, «Иисус Христос во Фландрии» и «Луи Лабер» Бальзака, «Кесарь и Галилеянин» Ибсена, «Иудейская война» Фейхтвангера, «Апостольская командировка» Тендрякова, рассказы Эдгара По, сказки Гофмана, фантастика Станислава Лема, Стругацких, Воннегута, уникальная книга Л. Кэрролла – все эти перечисленные мною вещи формировали (и со страшной силой!..) моё тогдашнее сознание (и далеко не только моё, как позже выяснилось…).