Исповедь
Misericordia
ИСПОВЕДЬ
Батюшка был не молод и не стар. С того дня, как он получил приход в Южном Бутово прошло уже почти три года, и буквально в прошлом месяце ему дали однушку неподалеку от храма. Теперь он свозил из коммуналки, что на другом конце Москвы, свои невнятные пожитки, основную часть из которых составляли книги. Это было странное, тревожное занятие, сродни работе археолога, потому что, к слову, если разгружался тот, самый высокий шкаф, и на голову рушились пласты полузабытых журналов и томов, то в этой каше непременно обнаруживалось что-то совсем уже не созвучное его нынешнему ходу жизни. Например, «Так говорил Заратустра», репринтный, в рыжей обложке, на плохой бумаге, с дореволюционными оборотами. Чуть подрагивающими пальцами отец Николай перелистывал страницы с загнутыми уголками, шепча читал строчки, неровно подчеркнутые его же рукой, но двадцать с лишним лет назад, когда еще никакого отца Николая не было, а был Колька, в промокших войлочных ботинках топающий мимо Киевского вокзала, в сторону Кутузовского, чтобы там забирать из ларька друга Юрку, ждать, когда он подсчитает выручку, а самому дышать пронзительно синим апрельским светом, слушать сладкую капель, и смутно, где-то в мозжечке, готовить еще, еще одно стихотворение, где радостно перемешались исландские саги и прошлогодняя археологическая экспедиция в Адыгею. А потом они шли далеко, в центр, где у Исторической библиотеки, образовался шизофренический книжный ларек, торговавший сегодня, например, «Молотом ведьм»... Кстати, вот он, придавленный подборкой «Вопросов философии» за три года...
Собственно, только оттуда и остались все главные и ныне редко звонившие друзья. Правда, ни один из них так и не заглянул в его приход, уж больно далеко. Или по какой другой причине. Но раз в полгода встретиться удавалось, и отец Николай не отказывался, когда Ромка или Женька вынимал из сумки односолодовый виски, радостно обретенный в каком-нибудь Duty Free. Потому что – смирение паче гордости. И мясо в пост спокойно принимал, если у друзей другого не было, – по той же причине. Но диспуты получались все более тугие, все меньше общих точек отыскивалось на их любомудровом поле, потому что, если один служит службу, другой занимается вопросами биоэтики, а третий уже не первый год тянет в Китае оптовый бизнес, то разговаривать приходится о музыке, о родных, о политике, – а это было уже скучно. Вот и становились встречи все короче, водянистее, и уж точно давно не затягивались до трех ночи: «Извини, Людка ждет. И Павлик без меня не засыпает», «Да, да, у меня служба рано, а еще патриарший доклад прочесть нужно...».
В общем, теперь он уже почти подружился с Расулом, водителем «газели», готовым завтра перевезти последнюю партию его драгоценного хлама, и, за отдельную цену, допереть коробки до квартиры, малыми заходами, потому что грузовой лифт почему-то капризничал и говорил что-то про перегруз.
И потому сегодня отец Николай шел домой почти не глядя вперед, слушал, как сквозь сон, как сквозь сон во сне, свои шаги в легком сухом снежке, повизгивающем от мороза мелким, твердым пенопластом, прятал коченеющие руки в глубине черного пальто, и все прокручивал в голове весь этот слегка внезапный разговор, который мог бы и не состояться, потому что мобильный батюшка разбил прямо после того, как сказал: «Хорошо, я сейчас приеду... Как вы сказали адрес? бутовская аллея? наискосок? стройка справа? хорошо, хорошо, я уже запираю храм». Так оно и было, только обледеневшие ступеньки плохо сочетались с его гладкими осенними ботинками, и отец Николай потом минут пять охал, потирая левый бок, отряхивал летучий снег, гремел храмовыми ключами и, сквозь нещедрый свет от крыльца, подбирал детали китайского телефона, подаренного давеча крепким богоискателем Кириллом, постоянным прихожанином.
Искать пришлось дольше, чем хотелось – фонари светили через один, номера домов не подсвечивались, а на восьмой этаж, конечно же, пришлось идти пешком.
Дверь открыла докторша, в синем и жестком костюме «скорой», встряхнула с ампульным звоном оранжевым чемоданом и выдохнула замотанно: «Слава Богу... уж думала не дождемся. Знаете, сколько у нас еще адресов? Что? М-м-м... Точно не знаю, может еще сутки, может меньше. Но не больше. Что-что, – запой. Капитальный, почти месяц. Не кардиограмма, а Кордильеры после землетрясения. Ну, ладно, ладно, мы побежали... Да, соседку потом позовите, у нее вторая связка – она запрет... Нет, вот из этой, из сорок первой... угу... да, пошли...». Шурша своей синей синтетикой и гремя чемоданом она и ассистент, робкого вида парнишка, пошли вниз, к машине, что беззвучно мерцала красно-синим у подъезда.