Отец Николай прикрыл дверь и прошел в единственную комнату, где свежо висел в воздухе лекарственный дух.
Бог да благословит... – сказал он, не сразу найдя среди хлама узкую кровать.Здравствуйте... – сумрачно так ответили ему.За годы служения отец Николай повидал сотни лиц, держал в своих ладонях сотни ладоней других людей, но тут просто защемило сердце и легкий ужас подул в глаза. То, что он видел было трудно назвать лицом – оно потеряло форму и цвет уже годы назад, и теперь дожидалось только одного, чтобы его прикрыли, закрыли, спрятали от прочего мира, который и так уже давно отказался на него смотреть.
Вы когда-нибудь исповедовались?Давно... не помню, как это всё... делать надо.Тогда я начну, а Вы вспоминайте, о чем хотите сами рассказать. Я начну?Да... давайте...Зовут Вас как?... ... Миша... Михаил...Михаил слушал голос батюшки, смотрел куда-то в глубь стены, шевелились красные одутловатые пальцы, и глубокая ссадина на лбу была очень свежей, почти сегодняшней.
Отец Николай почему-то не сел в автобус, а пошел через три квартала пешком, мимо ночных магазинов, закоченевших остановок, и все слушал, слушал тугой скрип своей ледяной обуви, сжимал онемевшие ладони в бесполезные кулаки и все так же ясно различал в окаменевшем пространстве глухие, набухшие венозной кровью слова: «Дети? Нет, давно съехали... Оксанка потом, через год. Нет, пальцем не трогал. Нет, не врал никогда, – как отец говорил, так и... Крал? Нет, что вы... Пил только... и сейчас бы выпил... Знаю, что не дадите... так я и не прошу...».
Уже собрав вещи, по пути в прихожую, отец Николай зацепил «пизанскую» стопку книг, и она мягким грохотом обвалилась у него за спиной. Извиняясь он начал ее собирать как мог, но Михаил на него не смотрел. Среди обложек мелькнуло что-то оранжевое, но отец Николай почему-то не удовлетворил своего любопытства, – наоборот, быстро накрыл книгу чем-то словарно-внушительным и с прыгающим сердцем пошел к соседке. Она была несколько раздражена, потому что успела заснуть.
В ногах путалась поземка, ледяным колоколом висел над подъездом фонарь с мертвой энергосберегающей лампочкой, и влажные руки на мгновение прилипли к металлической ручке двери.
Сон пришел не сразу, а как-то кусками, обрывками, чего не случалось с юности. По тонкому одеялу бродили какие-то перекрученные картинки, с потолка нависало и копошилось домашнее облако мыслей, окно светило в полуприкрытые глаза лиловым прямоугольником, пока от него не отделилась тонкой лентой дорожка и руки сжали простыню, как порой сжимали рукава рясы, если случалось забыть слова самой простой и нужной молитвы.
Перед ним все было спокойно и светло. Тянулось какое-то мягкое поле, то ли в цветах, то ли со свежескошенным сеном, а прямо перед ним уже стоял, улыбался, смотрел на него своими редкими сиреневыми глазами Михаил:
Забыл я вам сказать, святой отец, есть за мной один стыдный давний грех, может первый из всех. Всегда его стыдился, а тут на тебе – запамятовал. Когда мне пять лет было, я у Людки, подружки моей, игрушку украл. Пластмассового такого крокодила. Помните, тогда таких делали?А потом вернул?Нет, не успел. Я его в тот же день в овраге потерял. Он в коллектор провалился, а достать я не смог...Николай протянул ему обе руки и тепло обрушило, растопило лед этой зимы, сдуло его как отец сдувает с лица новорожденного случайную пушинку. А пространство просверлилось точкой жаворонка, мягко свернулось в гулкий протуберанец и превратилось в маленький циферблат пластикового будильника. Вокруг все еще была ночь, твердая как алмаз. И она же была утром. И впереди была субботняя служба.
Отец Николай сел в кровати, протер глаза, и словно враз окоченел, хотя как раз тут было тепло – стеклопакеты были хорошие, немецкие. Сквозь роговицу глаза медленно уплывало – как неверное отражение, как отражение отражения – лицо Михаила, Михаила Привалова, Мишки Привалова. Его самого первого друга на философском факультете, потерянного еще десять лет назад.
18.12.12.