–Чем? – голос Рудольфа Конрада оставался спокоен. Раньше, едва начав свою службу, он бы, конечно, бросился бы наперегонки с Генриеттой Ноа и самим чёртом, спешил бы уже в её дом, чтобы помочь, утешить, спасти. Но годы научили его одной простой истине – человеческий дух подвержен смятению и порою спасти можно всего лишь выслушав или дав совет.
–Да…– Генриетта дрогнула, огляделась, желая убедиться, что они тут одни. Напрасное подозрение! Здесь были только они да лики святых, внимающие её горю. – Святой отец, моя дочь вернулась домой!
Рудольф вздохнул. Он был далёк от людского быта, но и сейчас он был уверен, что это вообще-то нормальное явление, когда дети возвращаются домой. И если это напугало и привело к его порогу Генриетту Ноа, значит, дело серьёзнее. В таком случае оставалось лишь слегка досадовать – почему у людей привычка рассказывать историю с середины? Почему они говорят одну-две фразы и ждут что он сам догадается и задаст десяток вопросов, прежде чем установить истину?
Почему сразу нельзя сказать о сути?
–Вы не хотите видеть её дома? – поинтересовался Конрад, убедившись, что женщина не продолжает речи, а смотрит на него и ждёт какой-то реакции.
–Вы…– она дрогнула, отшатнулась, – вы что! она же моя дочь!
–Тогда что вас сюда привело? – Рудольф Конрад не показывал раздражения, но испытывал его.
Генриетта опустила голову, её плечи мелко задрожали, наконец она, сделав несколько вдохов, овладела собой и ответила:
–Святой отец, моя единственная дочь мертва уже три года.
***
–Вы считаете, что я сумасшедшая, да? – спросила Генриетта, когда Рудольф усадил её на скамью и подал ей стакан прохладной воды.
–Сумасшествие может быть даром, а может быть карой или ловушкой. Если это, конечно, сумасшествие, а не заранее продуманный обман, – ответил Рудольф. Он сидел рядом, ожидая, когда она расскажет свою историю.
–Вы не испугались? – Генриетта отставила стакан в сторону, вода пошла ей на пользу, а может быть не вода, а его спокойствие.
–Нет, – ответил Конрад и не солгал. За годы своей службы он видел и слышал вещи куда хуже, – страшиться может только тот, кто боится предстать перед судом Владыки. Расскажите мне, Генриетта, что всё же случилось.
Генриетта помолчала мгновение, затем всё-таки решилась окончательно, взглянула на Рудольфа и начала:
–Моя дочь Лили была красавицей. Вы верите в это?
Рудольф взглянул на Генриетту, на её лицо, на руки – сейчас она была вся покрыта сеткой скорби и переживаний, и это выражалось в её болезненной бледности и худобе, в ввалившихся глазах, заострённых чертах, но он легко представил её моложе и счастливее и пришёл к выводу что да, пожалуй, он верит.
–Верю, Генриетта.
–Сейчас не скажешь, да, – она поняла его мысли. – Я постарела от слёз. Вы знали, что от слёз можно постареть? Я не знала. Я всегда была беспечной. Беспечно училась, беспечно жила и ни во что не верила. Я не знала слёз.
–Жизнь берегла вас, – отозвался Конрад. – Возможно, что готовила, а может быть давала вам память о счастье и беспечности. Сейчас уже нельзя понять.
–Я и не хочу, – призналась Генриетта, – в беспечности была бессмыслица. Мама меня ругала за то, что я ни о чём не думаю. Она всё переживала на кого я останусь после неё. А я осталась на Элиаса. Он хороший человек, но совсем невзрачный. Всегда таким был, а вот Лили пошла в меня…
Генриетта вздохнула. Ей тяжело было говорить, оказалось, что время ни разу не лечит раны, а только погружает их чуть глубже в память, но дотронься и снова проступает кровь. И сколько было молодости, сколько красоты и блеска было в Лили! Генриетта обожала дочь. Она растворилась в ней, благо, Элиас не втягивал её в дела, а позволял ей сидеть дома и заниматься дочерью. Даже по хозяйству у них был управляющий, Генриетта и не ведала цен, жалований, убытков…
Зато она знала, что Лили разбила коленку, когда бегала во дворе от неё, и ещё что Лили ненавидела свои длинные волосы, мучилась с ними, от их тяжести, и от заколок, гребней, лент, которые каждый день с любовью повязывала и снимала её мать. но Генриетта на все возмущения дочери лишь смеялась: