–Не всякая королева имеет такую корону!
Она искренне полагала, что Лили просто ещё мала, чтобы понять какая красота кроется в длинных, тяжёлых волосах, блестящих от своей черноты…
Лили вообще была мала для всего. Для того, чтобы оставаться надолго после ужина на приёмах, для того, чтобы поехать на столичный бал, для того, чтобы иметь своё слово и выбирать себе книги.
–Я много передумала за это время, – Генриетта не заметила, как проступили на её глазах слёзы. Новые, полные всё той же горечи. – Я думала о том, что сделала не так, что сделала бы по-другому. Я запрещала ей есть больше одного пирожного, брать больше куска пирога за раз. Я хотела, чтобы она была красива и стройна, представляете?
Она ждала не поддержки сейчас, а укора. Она укоряла себя за те обиды, которые неизменно возникали между ними. Она хотела, чтобы Рудольф Конрад возмутился, сказал, что она дурная женщина и плохая мать, раз ограничивала ребенка и всё на свете решала за него, что она заслуживает своей кары, и так далее, далее…
Тогда ей бы стало легче. Тогда она удавилась бы с чистой совестью, зная, что заслуживает лишь гиены огненной, вечного обиталища грешников!
Но Рудольф Конрад не укорил её. Он знал людскую душу и потому сказал совсем другое:
–Вы желали ей добра, искренне желали. Наверное, каждый из родителей, который приходил ко мне, просил о молитве за своё дитя или просил совета, говорил, что он сделал не так то и это, что если бы была возможность, то всё было бы иначе. Но возможности нет и не будет. Всё уже свершилось именно так как есть и это значит, что вы можете с этим смириться и искать прощения себе или винить себя дальше. Ваша дочь мертва – вы сами сказали, а вы живы. Решать о своей жизни вам. К тому же, если позволите… описанные вами разногласия едва ли похожи на грех.
Генриетта задумалась. Она не ожидала такого ответа – в её представлении священник должен был вести её к одному правильному решению, а здесь он давал выбор. И это было странно для нее.
Ей потребовалась минута, чтобы снова вернутся к истории, но Рудольф Конрад не торопил её.
А Лили умерла. Глупо и нелепо умерла. Генриетта нашла в себе силы рассказать ему об этом:
–Три года назад лето выдалось жарким. Мы с дочерью тогда жили в столице. Элиас пытался ещё раскрутить там дело, но не выходило. Была жара…
Жару Генриетта всегда не любила, в приступах жары на неё находили мигрени со страшной силой, накатывали волнами, и потому в таки дни она была податливее для разрешений, которые бесконечно пыталась получить Лили. В тот день Лили подошла к матери и попросилась на пруд. Она обещала, что там будут дочери Росвитов и Сваннов, а ещё Уолтредов…
Правду Генриетта узнала позже. Дочери были, но только не как представилось ей – с матерями и няньками, а сами. И Уолтредов не было – Лили знала, что их следует приплести, чтобы её отпустили хоть куда-нибудь одну, а Генриетта уважала их семейство.
И был пруд. И жара. И три юных девушки, среди которых Лили была самой младшей, затерялись среди отдыхающих от жары горожан. И была прохладная вода, и счастье, и…
–Она хорошо плавала, народу было много, и Лили подалась подальше от берега, а там случилось, – Генриетта закрыла лицо руками.
Волосы Лили подло и глупо зацепились за какую-то корягу. И это было бы нестрашно, можно было бы собраться с духом и выпутать легко локон, но Лили запаниковала, дёрнулась, в результате её легкие полоснуло водой и она увязла ещё больше, ужас задушил её, она билась, и всё больше и больше увязала.
–Её принесли ко мне вечером. Я потеряла сознание. Я думала, что я умру и очень жалела, что этого не случилось. Жизнь выцвела. В столице я оставаться не могла. Я ничего не могла. Я плакала, я не спала, не ела. Элиас постарел от моих слёз. Он перенёс это тяжелее меня. Вы же знаете, мужчины редко плачут, они всё в себе же… а я могла орать, могла бить посуду. Он же просто сидел в её комнате. Я ненавидела его за тишину его скорби, мне казалось, что он и не горюет, ведь я не видела его лица, не видела…
Рудольфу Конраду была знакома скорбь. Ещё больше ему была знакома потеря, но он не стал об этом говорить. Он спросил о другом, что его интересовало больше:
–Вы сказали, что она вернулась домой…так?