Не торопясь, деловым тоном Лев Андреевич объяснил не только своё настоящее финансовое положение, но и все виды на будущие повышения в чинах и средствах. Затем он объяснил, что его беспокоит мой пылкий характер, что собственно я не его идеал, но что он заметил мою склонность к нему, и что именно это его как человека порядочного и уважающего всю нашу семью больше всего и заставляет искать моей руки, но… во всяком случае раньше, чем соединить свою судьбу с такой балованной девушкой, он должен знать, какое приданое я принесу, получит ли он всё в деньгах, и сдаст ли сестра, т. е. ты, моя Маня, полный отчёт об опеке. Только вполне убеждённый документально в том, на что можем мы рассчитывать в нашей будущей жизни, он может сказать: возможен ли наш брак или нет.
Тётя сидела уничтоженная. Если бы этот же разговор происходил у неё глаз на глаз с Каргиным, она, может быть, признала бы его естественным, тем более, что всё сказанное Львом Андреевичем было гораздо мягче, чем вышло в моей передаче.
Итак, тётя соображала, Каргин молчал, зато со мною происходило что-то необыкновенное: я видела теперь его лицо, глаза, видела, что петербургский чиновник решает дело, и понимала одно: он не любит меня — я не люблю его… Меня обманула вся окружающая природа, а я обманула Каргина; первая — зачаровала меня до влюблённости, а второй явился так вовремя, чтобы воплотить передо мною мечту любви.
Если б ты видела, Маня, что сделалось с ним, — на тётю я побоялась даже взглянуть, — когда заволновалась портьера, и я появилась в зале.
— Лев Андреевич, — сказала я ему, глядя прямо в глаза, — я не застала дома Николая Николаевича, вошла через ту дверь и невольно слышала все ваши слова. Да, я избалованная девушка, избалованная громадной добротой, деликатностью и тем, что до сих пор меня любили такою, как я есть. Приданого за мной нет; вы знаете, что я — дочь от второго брака, все наши средства были от первого мужа мамы и принадлежат сестре моей Мане, и я получу только то, что она захочет мне дать.
Но тут горло моё сжало, мне вдруг стало страшно жаль того чувства, которое я имела к этому человеку. Я потупила глаза и ждала, но он поклонился и вышел; последние слова его были уже в дверях:
— Пока я не выясню этого вопроса с вашей сестрой, я прошу вас считать себя свободной.
Не успела тётя придти в себя, как я уже выбежала из комнаты и без шляпы, захватив только зонтик, слетела по узенькой «людской» лестнице и бежала туда, на Via Tasso, к тому выступу стены, где сидела когда-то, окружённая козами, весёлая, согретая солнцем, обласканная ароматным воздухом, полная жизнерадостности, сама как молодое, здоровое животное. Каким предсказанием была та тень, которая тогда вдруг упала на меня от неслышно приблизившегося Каргина.
Я бежала инстинктивно на то самое место, грудь моя была полна рыданий, но я не проронила ни одной слезы, донесла их и вдруг, упав головою на выступ стены… зарыдала.
Обидно, больно, стыдно было мне, Маня! Слёзы текли бурно, злобно; благо солнце стояло на зените, и в этот час «сиесты» на дороге не было ни души.
Когда я плакала, закрыв руками пылающий лоб, какая-то спустившаяся ветка зацепила за мои волосы. Не глядя, я нетерпеливо отстранила её рукой, ветка снова защекотала мне шею. В порыве злости я рванула её, пальцы скользнули по гибкому стволу, и горсть зажала какие-то нежные, атласисто-мягкие лепестки. Я взглянула сквозь слёзы: то были смятые, сорванные розы, маленькие, неаполитанские, нежно-нежно розовые цветы, со сладким, вкрадчивым ароматом. Я невольно подняла голову. Оголённая мною ветка дальше, и до самого конца была полна маленьких комочков бутонов и открытых махровых чашечек роз; и всюду-всюду за это время, как я не приходила сюда мечтать и молиться, расцвели новые цветы, потянулись новые ветки, весна воцарилась, раскинулась ароматом и красками. Впереди, за обрывом, по прежнему играла сине-золотая зыбь необъятного моря, тянулись серебряные «дороги», в лиловатой дымке вырисовывались капризные очертания Капри, Кастелламмаре, Сорренто и над всем однотонное, сине-бархатное, чудное небо. Грудь моя вздохнула широко, слипшиеся от слёз ресницы высохли, и, казалось, вся красота и неба, и земли, и гор бежала ко мне, руки раскрылись, точно хотели всё обнять, захватить, прижать к груди. Чувство счастья как волна набежало на меня, я поняла, что здорова и свободна, свободна, Маня, от миража любви, марьяжной сделки, которою была бы моя судьба с Каргиным, свободна от той тени, которая легла на мою совесть, на моё девичье сердце, на мою весёлость. Я выплакала, изгнала пережитым стыдом и моей полной исповедью перед тобой. Я снова спокойна, счастлива, весела и полна веры в будущее, — только одно скажи мне, простила ли ты меня?