Через некоторое время после выхода удавшегося номера "Мужества" меня вызвал из первого эшелона в редакцию Поповкин и приказал вместе с нашим фотокорреспондентом Сергеем Репниковым отправиться в столицу, разыскать завод, где работает Тоня Крупенева, и собрать материал для газеты, который можно было бы озаглавить: "Фронт и тыл - едины", - рассказать, как, в каких условиях московские девушки работают для фронта.
Сергей Репников, высокий, краснолицый, с орлиным взглядом и горбинкой на носу, был по профессии кинооператором. На фронт призван из Москвы и воспринял поручение редактора как награду. В Москве у него жила семья, он копил для нее продукты (экономил дополнительный офицерский паек). И мне он посоветовал кроме продовольственного аттестата запастись продуктами (Репников хорошо знал, что москвичи жестоко голодали).
До Валдая мы добрались на попутных машинах, а там сели на товарный поезд...
Не помню последовательности событий, однако мы разыскали небольшой заводишко, приспособленный во время войны под расточку корпусов мин. Там работали девушки, подростки, старики. С Тоней встретились у ее станка. Она была в фуфайке, валенках, пуховом платке. Показалась совсем не столь симпатичной, как выглядела на фотографии, - чумазая, тощая, с заострившимися от недоедания чертами лица. Другие девушки выглядели не лучше. Я стал записывать имена и фамилии девушек, брать у них интервью. Расспрашивал старика-мастера о технологии изготовления мин, условиях работы. Репников же был в растерянности: "Не тот антураж, не то освещение", - сетовал он, щелкая затвором фотоаппарата.
Потом поехали к Тоне домой на Ярославское шоссе, чтобы еще сфотографировать ее в кругу семьи. Жила она в деревянном доме, на втором этаже в коммунальной квартире. Нас встретила только что вернувшаяся с фабрики "Большевичка" ее мать, Нина Васильевна. Она очень всполошилась при нашем появлении, полагая, видимо, что нам надо будет предоставить ночлег и чем-то покормить нас. Кинулась на кухню кипятить чайник, Тоня закрылась в ванной, а мы с Сережей осматривались в единственной их комнате. Я тут же опустошил свой рюкзак, выложив на стол банки с американской свиной тушенкой, именовавшейся тогда "второй фронт", сливочное масло, сахар, галеты, сухари, две плитки шоколада - все, что получил авансом на две недели вперед для себя и что сумел "сгрести" у коллег по редакции. В это время зашла в комнату Нина Васильевна, неся морковную заварку вместо чая и тарелку с розовым свекольным суфле. Увидев на столе продукты, она чуть не лишилась чувств, не могла выговорить ни слова.
- Это презент от нашей редакции, - стал успокаивать ее Репников. Свою долю я уже отвез к себе домой.
Нина Васильевна ахала, охала, вытирала фартуком слезы, а у меня в мозгу заклинилось слово Репникова "презент". Что это такое? Почему он так назвал продукты?.. В свои двадцать один или двадцать два года я еще во многом пребывал в дремучем невежестве.
В комнату вдруг вошла чернобровая, красивая девушка в темно-голубом платье о тяжелой косой, перекинутой через плечо на грудь, тонкими чертами лица. Она смущенно улыбалась, а мы о Репниковым, раскрыв рты, смотрели на нее, как на чудо... Это была с трудом узнаваемая Тоня.
Репников тут же засуетился, стал готовить для фотографирования "кадр", сунул Тоне в руки фотоснимок отца, Митрофана Яковлевича, находившегося на фронте. Засверкал "блиц", защелкал фотоаппарат...
Потом мы сидели за столом, ужинали, пили морковный чай. К нам приобщилась пришедшая С работы младшая сестра Тони - Зина. Bee были будто чем-то смущены. Хозяйки дома стеснительно прикасались к еде, хотя видно было, как они голодны. А нам с Репниковым было совестно, что мы на фронте уже с лета не испытывали особенного недостатка в продуктах...
Я вдруг обратил внимание, что в простенке между шкафом и диваном стоят несколько желтых бумажных мешков, чем-то наполненных. Тоня перехватила мой взгляд и пояснила:
- Это все письма с фронта. Вы же напечатали в газете мой домашний адрес!?
- Беда с этими письмами, - Нина Васильевна засмеялась весело и по-молодому заразительно (ей, оказалось, было всего лишь тридцать семь лет). - Не то что отвечать на них, а читать не успеваем!
- Ничего, - Тоня тоже засмеялась. - Половину я отдаю подружкам, пусть отвечают. Зина с мамой помогают.
- Но почтальонша сердится, - сказала Нина Васильевна. - Не под силу таскать.
- А я связала из шерсти и подарила ей варежки, - Тоня, кажется, чувствовала себя виноватой. - Что-нибудь еще подарю.
- Для газеты ничего из писем не пригодится? - заинтересованно спросил я.
- Недели не хватит читать их, - Нина Васильевна вновь засмеялась. Самые интересные те, в которых женихаются к Тоне. Там и фотографии есть. Такие орлы при орденах! Предлагают руку и сердце.
Я почувствовал, как орден на моей груди будто потяжелел. Сердце коготнула ревность. Смущенно покосился на Репникова, потом на Нину Васильевну и, стараясь придать своему голосу шутливую интонацию, с веселой дерзостью спросил у Тони:
- А можно, я тоже буду писать тебе письма?
После неловкой паузы Тоня ответила:
- Как же я смогу отличить их от других? Вдруг отдам кому-нибудь из моих подружек?
- Я буду ставить красным карандашом крестик в левом углу конверта...
- В синем кружочке, - пошутила Тоня, и я понял, что она согласна на переписку.
Все засмеялись, но смех тот был многозначительным... Нина Васильевна перевела разговор на другое, начав рассказывать свою крестьянскую родословную, главная суть которой была в том, что она с мужем и детьми бежала в Москву из села Облезки, Починковского района Смоленской области, когда началась коллективизация и раскулачивание. Их дед Василий с бабкой уже были куда-то сосланы, но хлопотами Митрофана Яковлевича, отца Тони, который чудом пробился к всесоюзному старосте Калинину, родителям разрешили вернуться в Смоленскую область... Сейчас Нина Васильевна работала председателем профсоюзного комитета швейной фабрики "Большевичка".
15
В редакцию газеты "Мужество" на Северо-Западный фронт я вернулся один. Сережа Репников на несколько дней задержался в Москве, чтобы в своей домашней лаборатории проявить снимки и сразу же сделать в цинкографии "Красной звезды" клише.
Доложил я Поповкину о выполнении задания, но так неумело, что он, бывалый человек, с ходу спросил меня: "Влюбился в Тоню Крупеневу?" И чем больше я доказывал ему, что он ошибается, тем веселее улыбался Поповкин, убеждая меня: никакого, мол, греха в этом нет; чем чаще человек влюбляется, тем скорее созревает его мудрость, ибо, как известно, в сердечных страданиях куется мужской характер и быстрее познается смысл жизни.
Пока приехал Репников, у меня все материалы для "московского" номера газеты были готовы. Но столько в них, как я понял потом, оказалось высокопарности, восторгов "трудовым героизмом" Тони и ее подруг, что секретарь редакции майор Валентин Аристов схватился за голову и сказал, что если все это напечатать, то бойцы на передовой будут прикладывать нашу газету к своим ранам и, пожалуй, схлопочут заражение крови.
Номер газеты с полосой о единстве фронта и тыла вскоре вышел. Особого впечатления ни на кого не произвел, хотя лично мне все материалы полосы очень нравились. На летучке, когда обсуждался номер, я обидчиво сказал коллегам: "Если б вы жрали не "блондинку" (так у нас называлась пшенная каша) с американской тушенкой, а буряковое суфле, которым питаются москвичи, то понимали бы, что им там в тысячу раз труднее, чем вам, пребывающим во втором эшелоне штаба армии!.. А нашими походами на передовую гордиться не надо: мы чаще ходим туда, где безопаснее..."
Мои слова вызвали бурю негодования, ибо я действительно не во всем был прав. Ведь многие еще до "Мужества" хлебнули немало трагического при отступлении на восток наших войск: Валентин Аристов со своей женой-корректоршей Татьяной в Прибалтике, Семен Глуховский под Ржевом, Миша Семенов, Василий Будюк, Алеша Александров, Нафанаил Харин тоже успели так нанюхаться пороха, что не могли прочихаться...