А меня раскаленной стрелой пронзила еще одна мысль - почти суеверная: только-только мы побывали в Моринцах, где родился Тарас Григорьевич Шевченко, и вдруг такое совпадение - на свет Божий у Сани в этих же местах появилась девочка Шевченко, еще не имеющая имени. А если б мальчик?.. Чего только не преподнесет тебе воображение, как талисман волшебства... А вдруг Саня из одного рода с Тарасом Григорьевичем?.. И в памяти возникли будто провидческие стихи из бессмертной "Катерины" Тараса:
...Катерино, сердце мое!
Лишенько з тобою!
Де ти в свiтi подiнешся
3 малим сиротою?
Хто спитае, привпае
Без милого в свiтi?
Батько, мати - чужi люде,
Тяжко з ними жити!
Встал вопрос: что предпринять и как поступить в этой ситуации? Ведь дальнейшая судьба Сани и ее ребенка на нашей совести...
Мы продолжали стоять у ворот, дымя папиросами.
- Ну, так о чем молчим? - повторил свой вопрос Смирнов. - Человек же родился!.. Помните рассказ Максима Горького "Рождение человека"?
- Рождение человека - это хорошо, подарок природы, - мрачно откликнулся подполковник Ушеренко. - Но что теперь делать с этим подарком?
- Зачислить в штат редакции и взять на особое довольствие, - шутливо предложил я. - Могу составить проект приказа.
- Вот сам и подписывай этот приказ! - Ушеренко не принял шутки. - А как будем докладывать начальству? В политотделе и без того насмешек хватает: нашу газету переименовали из "Мужества" в "Замужество".
Все вдруг развеселились. Посыпались остроты:
- Теперь еще имеем роддом при редакции...
- И детские ясли...
- Значит, надо вводить в штатное расписание две новые должности.
- Зачем? Пусть редактор по совместительству будет заведующим роддомом...
- А секретарь возглавит детские ясли.
Из соседних хат начали выходить ночевавшие там "мужественники". Весть о том, что печатница Саня родила ребенка, воспринимали как очередной розыгрыш и похохатывали.
- Товарищ подполковник, - с притворной наивностью обратился старшина Дмитриев к Ушеренко, - а кто же отец ребенка?
Яков Михайлович вспылил:
- А мне откуда знать? Я недавно прибыл в редакцию! Из вас надо вытряхивать отцовство!
И тут мы все начали гадать: действительно, кто же отец новорожденной? Стали обмениваться мнениями. Полагали, что кто-то из полиграфистов. Но кто именно?
Задали такой вопрос выбежавшей из хаты Кате Анисимовой - наборщице. Она блудливо опустила глаза и ответила, что Саня не хочет говорить об этом и все время плачет. Сам же отец не объявлял себя, а может, его и не было с нами.
Постепенно до всех нас стала доходить драматичность сложившегося положения. Саня - член нашего коллектива. Можно ли ее с ребенком хоть на время оставить в чужом селе и у чужих людей? А потом что?..
- Иди потолкуй с хозяйкой и принимай решение, - приказал мне Ушеренко. - Ты же у нас хранитель печати.
Я боязливо зашел в хату, где коромыслом стоял пар: мыли в корыте новорожденного. Отозвав к порогу хозяйку, стал объяснять ей, что нам пора в дорогу. Но как быть с Саней и ребенком?
- Мы что, не люди?! - с возмущением ответила женщина. - Пусть побудет у нас до лета, с родней своей спишется... Но вот плохо с пеленками...
Главное было решено. Потом с согласия Ушеренко я приказал всем офицерам собрать для Сани деньги, у кого сколько имелось, достать из "сидоров" и отдать байковые портянки, не бывшие в употреблении, и чистые простыни... С какой готовностью все откликнулись на приказ, потроша карманы и вещмешки! Потом Таня Курочкина развернула пишущую машинку, и я продиктовал ей всевозможные документы: справку о том, что Саня Шевченко доблестно служила в действующей армии, ходатайства в адрес председателя сельсовета и властей района оказывать Сане помощь (продовольственную, медицинскую, жилищную). Скрепил документы подписями, гербовой печатью...
Жалко, что не запомнилось название села, где мы оставили Саню{3}. И никто из нас, живых "мужественников", не знает, как сложилась ее судьба и судьба ее дочери. Правда, когда мы уже были в Румынии, в редакции поговаривали, что один из наших печатников будто бы переписывается с Саней. Но достоверности никакой...
Попрощавшись с Саней, которая так и не произнесла ни слова, редакция двинулась в дальнейший путь. Все было, как вчера, - непролазная грязь, пудовые сапоги, и мы гуcьком волоклись сквозь легкий туманец, окутавший поля. Благо, что хоть облачное небо не грозило налетами немецких самолетов. Была бы для них немалая пожива, ибо рядом с нами тянулась нескончаемая вереница крестьян - пеших и на подводах, - доставлявших фронту боеприпасы.
24
Всех нас донимал голод, а впереди - многие десятки километров пути. Я чувствовал вину перед товарищами. Как же так? Идем мы по родной мне Украине, в одном месте даже пересекли узкоколейную железную дорогу Гайворон - Винница, которая севернее проходила через мое родное село Кордышивку, и я ничем не могу помочь в нашей беде. Вспомнил, как в селе, которое редакция недавно покинула, меня приняли за ворожея и во двор нашего секретариатского дома набилось полно женщин с различной снедью. А ведь и через то село прокатился прожорливый фронт. Значит, крестьяне сумели кое-что припрятать от немцев да и от нашего воинства. Знал я украинскую натуру - добрую, щедрую, но, разумеется, до определенного предела. Когда семье грозит голод, как тут не проявить изобретательности? Чаще всего помогала матушка-земля, в которую можно было закопать нужные для пропитания запасы. Да находились и другие потайные места. Во время коллективизации, когда рьяные активисты села и районные уполномоченные под метелку изымали у селян зерно, мой отец соорудил в сарае вторую стенку и между стенками спрятал два мешка ржи. Но и там нашли и конфисковали!.. А когда однажды гнал самогонку и по чьему-то доносу нагрянула милиция, успел вылить готовое спиртное в два ведра, вынести их из кухни и поставить на виду среди двора. Милиция перевернула вверх дном хату, чулан, сарай, но самогонку не обнаружила.
И я решил в нашем бедственном положении тоже блеснуть находчивостью, пусть она меня и не украшала. Когда под вечер на нашем пути оказалось очередное село и мы втянулись в его длинную улицу, я предложил всем остановиться и ждать дальнейших моих распоряжений. Сам же зашел в дом, который выглядел побогаче. Пожилая и тощая хозяйка сидела за прялкой, а на лежанке играла с самодельной куклой косоглазая девчушка лет шести, как потом оказалось, ее внучка. Мое появление в хате не произвело особого впечатления на ее обитателей, видимо, уже привыкших к визитам военных. Поздоровавшись, я устало заговорил по-украински, при этом деловито осматривая горницу.
- Как поживаете? - немощно спросил я.
- Как горох при дороге, - с безразличием ответила хозяйка, продолжая крутить прялку. - Кто не идет, тот и сорвет.
- Значит, есть что сорвать? - я чуть оживился.
- Соседи уже набрехали?! - хозяйка остановила прялку и положила на скамейку веретено с пряжей. Смотрела на меня выжидательно.
- Для соседей тоже хватит постояльцев, - уже деловито ответил я. - Нам только на одну ночь.
- А сколько человек?
- Сколько поместится на полу?.. Человек пятнадцать - двадцать?
- Да побойтесь Бога! Мы же тут задохнемся!
- Не задохнемся! Солома найдется, чтоб подстелить?.. Но главное, надо покормить людей. Хоть чем-нибудь. Распутица же! Тылы наши отстали, а мы голодные, как волки. Еле ноги волочим. Упадем на дороге - грех на вашей душе...
- Креста на вас нет! - хозяйка почти заголосила. - Как я могу накормить двадцать человек?! Немцы все что могли сожрали, полицаи грабили, потом наши пришли - тоже не церемонились.
Я присел на лавку и стал изрекать какие-то банальные истины о том, что вся страна воюет, пора кончать с Гитлером и без помощи народа нам не сдюжить.
Хозяйка примолкла, стала прикладывать к глазам фартук. Я тоже укротил словоизречения и болезненно сморщил лицо, изображая свое глубокое сочувствие ей. Потом вздохнул, встал и направился к двери, У порога остановился и строго сказал: