И мы, никому ничего не говоря, ринулись навстречу опасности: вновь поехали в Чернигов, чтобы покаяться в своем грехе перед ректором института (кажется, фамилия его Ильяшенко), надеясь на прощение, - ведь экзамены сдали на "отлично". В крайнем случае, надо было забрать свои документы.
На удивление, к ректору я попал беспрепятственно (Виктор так нервничал, что остался дожидаться меня в сквере). Руководитель института встретил меня очень сурово. Я, сгорая от стыда, выслушал целую лекцию о чести и совести, о порядочности и о том, как полагается молодым людям входить в жизнь. Стыдил и корил он меня беспощадно. А под конец спросил:
- Ну, что ты скажешь в свое оправдание? Я ответил встречным вопросом:
- Когда вы учились в десятилетке, у вас были отец и мать?
- Были. Что из этого следует?
- Был свой дом и в достатке еда?.. Обходились вы круглый год, а то и два одной парой ботинок, как я, одними брюками и одной рубахой, на которые самому надо заработать деньги? Да и одними дамскими чулками вместо носок чтоб время от времени можно было ножницами укорачивать чулки?
- Расскажи о себе подробнее.
Рассказывать было трудно - душили слезы. Возможно, и сам себя чрезмерно разжалобил.
Жесткие складки на лице ректора смягчились, перестали хмуриться брови. Он закурил папиросу и нажал на краю стола кнопку. Тут же вошла секретарша.
- Наталия Степановна, вчера я подписывал бумагу в Тупичевскую школу, не глядя на нее, сказал ректор. - Если не отправили - верните ее мне.
- Вчера же и отправила - заказным письмом. Секретарша вышла. Ректор вздохнул и вновь строго посмотрел на меня:
- Ушли ваши документы в Тупичев... Пусть как следует пропесочат вас там на комсомольском собрании - умнее будете.
Сейчас смешно вспоминать о тех переживаниях, которые мы с Романенко испытали тогда. Особенно остро страдал Виктор. Он считался в нашей школе среди учеников самой заметной личностью, и вдруг оказаться в таком позорном положении. Гордость его не могла перенести этого. И уже на попутном грузовике, когда возвращались мы в Тупичев, твердо условились: в школе пока не появляться, а в учебное время отсиживаться в колхозном сенном амбаре (гумне) за машинным двором МТС. И главное, сейчас думать: как без позора выйти из трагической ситуации, которая осложнялась еще и тем, что моя сестра Афия была учительницей нашей школы: преподавала язык и литературу во вторую смену в пятых - седьмых классах. Объясняться с ней мне не хотелось, но и трудно было предполагать, что у нее не спросят, почему я отсутствую на уроках.
Словом, много было сложностей. Мы со всей обстоятельностью начали обсуждать их с Виктором на второй день, забравшись на сеновал под крышу амбара. В самом деле, какой искать выход? Виктор вполне серьезно предложил: вешаться!.. Прямо здесь, в амбаре.
- На чем? - заинтересовался я, пряча улыбку.
- Принесу веревки, на которых мать белье сушит.
- А они выдержат? Толстые?
- Толстые.
- Но толстые долго душить нас будут.
- Могу принести и потоньше, но тоже крепкие.
- От тонких будет очень больно, - притворно засомневался я. - И найдут нас тут не раньше весны. Нависимся до отвала! Да еще на тонких веревках.
Разумеется, в нашей болтовне было немало горькой бравады, ерничанья, юмора сквозь слезы. Но и ощущалась такая безысходность, что оба при всей своей юношеской инфантильности, понимали: беды не миновать. Важно было угадать ее степень - чтоб не наделать глупостей и не проявить отъявленной трусости; ведь, ко всему прочему, я был председателем ученического комитета школы.
Но непредвидимы гримасы судьбы. Случилось так, что в это время по деревянной крыше, прямо над нашими головами, забарабанили капли дождя и я поднялся с сена, чтобы закрепить одну из полуоторванных дранок, образовавших щель, сквозь которую на меня капало, В щель увидел машинный двор МТС и недалеко от амбара велосипедиста. Узнал в нем почтальона Зайчика. Так его все звали в райцентре за небольшой рост, красивое полудетское личико с голубыми глазами и за мальчишескую наивность.
Тут же, еще не осознав своего намерения, я оторвал дранину совсем, раздвинул другие и, заложив два пальца в рот, засвистел - по-своему, по-пастушечьи.
Зайчик услышал свист, остановился и, соскочив с велосипеда, стал глядеть по сторонам. Я еще стал свистеть и, просунув в дыру в крыше руку с фуражкой, замахал ею. Наконец Зайчик увидел, что сигналят именно ему, подъехал к амбару, а мы с Виктором тут же скатились с сеновала и затянули почтальона в амбар.
Виктор смотрел на меня с недоумением: что, мол, задумал? А я начал "спектакль":
- Заяц, будь другом, помоги нам в беде.
- Я готов! - искренне отозвался Зайчик.
- Только это великая тайна. - Разговор велся на украинском языке. - Не проболтаешься?
- Да у меня полный мешок тайн! - Он похлопал по кирзовой почтальонской сумке. - Доверяют!
- Смотайся на велосипеде домой к Виктору... Знаешь, где он живет?
- Еще бы не знать, где живет агроном Андрей Иванович Романенко, - это шла речь об отце Виктора.
- Попроси у его матери, тети Полины, две бельевые веревки...
- Зачем?
- Понимаешь, с нами случилась непоправимая беда, и мы решили повеситься...
- Да вы что, хлопцы, сдурели? Что за беда?!
И тут вступил в "игру" Виктор. Собственно, он не играл, а искренне стал рассказывать Зайчику все, что произошло с нами в Чернигове, неимоверно преувеличивая грозящую нам кару. Когда же Зайчик услышал о заказном письме из пединститута в школу, он заорал на нас, как на недорослей:
- Дураки! С этого бы начинали! - и раскрыл почтальонскую сумку. Порылся в ней, затем швырнул в Виктора толстым конвертом. - Получайте вместо веревок! А я уж как-нибудь выкручусь!.. А то вешаться вздумали! Идиоты!..
На второй день мы с Виктором появились в школе, изображая себя ни в чем не повинными. На нас тут же накинулись с упреками одноклассники, которые ездили в Чернигов поступать на курсы. Со смехом мы начали отбрехиваться:
- Лопухи, мы пошутковали! - Виктор хохотал без удержу. (Это он умел!)
- Возили в областную газету стихи, - вдохновенно врал я. - Скоро напечатают.
- Скоро ваши поддельные документики пришлют из института! - пригрозил наш одноклассник Кузьма Тупик, который тоже ездил в Чернигов поступать на. курсы.
- Ну-ну, жди! Может, дождешься.
И действительно, школа ждала... Сестра Афия сказала мне, что и в учительской шепчутся по этому поводу. Более того, кажется, даже послали запрос в институт.
Мы с Виктором опять встревожились - притихли, не задирались, старательно готовили уроки.
Вскоре сестра сказала мне по секрету:
- Пришла бумага из института, - подписана лично ректором. В ней сказано, что "В. Романенко и И. Стаднюк на учительские курсы не зачислялись". И больше ничего...
Это был тяжкий и болезненный урок мне на всю жизнь.
5
А нужда заставляла искать заработки. В школе я числился хорошо успевающим учеником, особенно по гуманитарным предметам, и вскоре мне доверили одновременно с учебой преподавать на курсах трактористов при Тупичевской МТС русский язык. Не могу без улыбки вспоминать уроки, даваемые мной парням и девушкам с начальным образованием, которые не были сильны даже в украинской грамматике, как я - в русской. Непродолжительное время был инструктором районо по ликвидации неграмотности.
Будучи комсомольцем, числился в райкоме комсомола активным агитатором, особенно еще в период обсуждения первого Избирательного закона и первой Конституции СССР. А потом неожиданно привлек к себе внимание тем, что из Москвы наконец пришел в райвоенкомат ответ на мое письмо И. В. Сталину. В нем без всяких мотивировок указывалось, что мне открыты дороги в любое, по моему выбору, военное училище И тут я попал в затруднительное положение: райвоенком майор Гавриленко требовал немедленно выбирать училище, получать проездные документы и убывать из Тупичева. А меня глодала мысль о том, что ведь совсем немного осталось времени до окончания десятилетки и получения "аттестата зрелости". Да и родилась новая мечта - стать журналистом. Более того, редакция тупичевской районной газеты "Сталiнський шлях", в которой в летние каникулы после девятого и после десятого классов работал я литсотрудником (писал заметки, репортажи, фельетоны), рекомендовала меня для поступления в Украинский Коммунистический институт журналистики (город Харьков)... Вопреки настояниям райвоенкома я после окончания десятилетки сбежал в Харьков. Выдержав там нелегкие конкурсные экзамены, был принят в институт.