Желая уйти, я сделал шаг к двери. Я смотрел на ее гладкий надушенный затылок, на котором были заложены косы и сверкал бриллиантовый гребень. Этот затылок, средоточие жизненной силы, был чернее ада; над двумя блестящими косами колыхались серебряные колосья. Молочная белизна ее плеч и шеи делала еще более заметным жесткий и обильный пушок. Была в этой зачесанной кверху гриве какая-то бесстыдная красота, как бы издевавшаяся надо мной в отместку за то смятение, в котором я видел ее за миг перед этим. Я ринулся вперед и наотмашь ударил сжатым кулаком по этому затылку. Моя любовница даже не вскрикнула; она поникла, закрыв яйцо руками, а я кинулся прочь из комнаты.
Когда я вернулся домой, моя лихорадка возобновилась с такой силой, что я был вынужден снова лечь в постель. Рана моя открылась и причиняла мне сильные страдания. Деженэ навестил меня, я рассказал ему все, что произошло. Он выслушал меня, не проронив ни слова, а затем некоторое время прохаживался по комнате, как человек, который находится в нерешительности. Наконец он остановился передо мною и расхохотался.
- Разве это первая ваша любовница? - спросил он.
- Нет, - ответил я, - последняя!
Среди ночи, когда я забылся неспокойным сном, мне показалось, будто я слышу глубокий вздох. Я открыл глаза и увидел мою любовницу. Она стояла возле моей постели, скрестив на груди руки, похожая на призрак. Я решил, что это видение, порожденное моим больным мозгом. Вскочив с постели, я кинулся в противоположный конец комнаты, но она подошла ко мне.
- Это я, - сказала она и, обхватив меня обеими руками, повлекла за собою.
- Чего ты от меня хочешь? - вскричал я. - Отпусти меня! Я в состоянии убить тебя на месте!
- Ну так что ж, убей меня! - сказала она. - Я тебе изменила, я тебе солгала, я низкая и презренная женщина, но я люблю тебя и не могу без тебя жить.
Я посмотрел на нее: как она была хороша! Все ее тело трепетало; глаза, затуманенные любовью, изливали потоки сладострастия; грудь была обнажена, губы горели. Я поднял ее на руки.
- Пусть будет так, - сказал я ей, - но, клянусь тебе перед всевидящим богом, клянусь спасением души моего отца, я убью тебя потом и себя тоже.
Я взял нож, валявшийся на камине, и положил его под подушку.
- Ну полно, Октав, не безумствуй, - сказала она, улыбаясь и целуя меня. - Иди сюда, мой милый. Все эти ужасы могут тебе повредить. У тебя лихорадка. Дай мне этот нож.
Я увидел, что она хочет взять его, и сказал ей:
- Выслушайте меня. Я не знаю, кто вы и какую разыгрываете комедию, но что до меня, я не разыгрываю ее. Я любил вас так горячо, как только можно любить на свете, и, на мое несчастье, на мою гибель, знайте, я все еще без памяти люблю вас. Вы пришли сказать мне, что тоже любите меня, - пусть так. Но, клянусь всем, что есть в мире святого, - если сегодня ночью я буду вашим любовником, другой не будет им завтра. Перед богом, говорю вам, перед богом, - повторил я, - я не сделаю вас вновь моей любовницей, ибо ненавижу вас так же сильно, как люблю. Говорю вам перед богом, если вы будете моей сегодня, я убью вас завтра утром.
Проговорив это, я свалился в полном беспамятстве. Она накинула свою мантилью и выбежала из комнаты.
Когда Деженэ узнал об этом происшествии, он спросил:
- Зачем вы оттолкнули ее? Вы очень пресыщены: она красивая женщина.
- Вы шутите! - вскричал я. - Неужели вы думаете, что подобная женщина может быть моей любовницей? Неужели вы думаете, что я когда-нибудь соглашусь делиться с другим? Ведь она сама признается, что другой мужчина обладает ею. Значит, я должен забыть, что люблю ее, и тоже обладать ею? Если таковы ваши понятия о любви, мне вас жаль.
Деженэ ответил мне, что любит только продажных женщин и что он не так требователен, как я.
- Вы очень молоды, милый Октав, - прибавил он. - Вам хотелось бы многих вещей, и прекрасных вещей, но их не бывает на свете. Вы верите в какую-то необыкновенную любовь. Вы, быть может, на нее и способны, я этому верю, но не пожелаю вам такой любви. У вас будут новые любовницы, друг мой, и вы еще когда-нибудь пожалеете о том, что случилось с вами нынче ночью. В ту минуту, когда эта женщина явилась к вам, она несомненно любила вас. Она, быть может, не любит вас сейчас, она, быть может, покоится в объятиях другого, но в эту ночь, вот в этой комнате, она любила вас. И что вам до всего остального? Вы провели бы прекрасную ночь, и, будьте уверены, вы о ней пожалеете, ибо она больше не вернется. Женщина прощает все, кроме пренебрежения. Должно быть, ее любовь к вам была необычайна, раз она пришла к вам, зная и признавая свою вину и, может быть, опасаясь, что будет отвергнута. Поверьте мне, вы пожалеете о подобной ночи, ибо, повторяю вам, ее у вас больше не будет.
Во всем, что говорил Деженэ, звучало такое простое и глубокое убеждение, такое ужасающее спокойствие, внушенное жизненным опытом, что, слушая его, я содрогался. Пока он говорил, я испытывал сильное искушение снова пойти к моей любовнице или написать ей, чтобы она пришла ко мне. Но я был не в состоянии подняться; это спасло меня от позора снова застать ее в ожидании моего соперника или же в его объятиях. Впрочем, я мог написать ей и невольно задавал себе вопрос, придет ли она, если я ей напишу.
Когда Деженэ ушел, я ощутил такое страшное возбуждение, что решил любым способом положить ему конец. После тяжкой борьбы отвращение одолело, наконец, любовь. Я написал моей любовнице, что никогда больше не увижусь с нею и прошу ее не приходить ко мне больше, если она не хочет оказаться непринятой. Я позвонил и велел как можно скорее отнести письмо. Но едва мой слуга закрыл за собой дверь, как я окликнул его. Он не услышал меня, я не осмелился позвать его вторично и, закрыв лицо руками, погрузился в глубочайшее отчаяние.
4
На другой день, когда взошло солнце, первой моей мыслью было: "Что я теперь буду делать?"
У меня не было никакого положения в обществе, никаких определенных занятий. Я изучал прежде медицину и право, но так и не решился остановить свой выбор ни на том, ни на другом. Полгода я прослужил у одного банкира и был до того неаккуратен, что мне пришлось вовремя уйти самому, пока мне не отказали от должности. Учился я хорошо, но поверхностно; моя память требует упражнения и забывает столь же легко, как и усваивает.
Единственным моим сокровищем, если не считать любовь, была независимость. С отроческих лет я исступленно боготворил ее и, если можно так выразиться, воздвиг ей алтарь в своем сердце. Как-то раз мой отец, уже заботясь о моем будущем, заговорил со мной о различных жизненных поприщах, предоставляя мне выбор между ними. После этого, стоя у окна моей комнаты и облокотясь о подоконник, я долго глядел на иссохший одинокий тополь, качавшийся в саду, и размышлял о всех этих профессиях, обдумывая, на какой из них остановиться. Перебрав их все подряд и не найдя в себе склонности ни к одной из них, я просто отдался моим мыслям, и вдруг мне почудилось, будто земля приходит в движение, будто я начинаю улавливать ту скрытую и невидимую силу, которая увлекает ее в пространство; я видел, как она поднимается в небо; мне казалось, что я словно на корабле; тополь у меня перед глазами представлялся мне судовой мачтой; я выпрямился, простирая руки, и воскликнул:
- Как это мало - быть однодневным пассажиром на этом корабле, плавающем в эфире! Как это мало - быть человеком, крохотной точкой на этом корабле! Нет, я буду не человеком какого-нибудь особого разряда, а просто человеком!
Таков был первый обет, данный мною в четырнадцатилетнем возрасте пред лицом природы, и с тех пор все, что я пробовал делать, я делал из послушания отцу, но никогда не мог побороть своего отвращения.
Итак, я был свободен - не по склонности к лени, а по своей воле, любя к тому же все созданное богом и очень немногое из того, что создано человеком. В жизни я познал только любовь, в свете - только мою возлюбленную и не желал знать ничего больше. Недаром, влюбившись сразу же по окончании коллежа, я искренно думал, что эта любовь на всю жизнь, и все другие мысли улетучились из моей головы.