Кто-то из друзей Циммера вспомнил, что тот отлучился, и побежал за ним; я считал секунды, когда обнаружат труп. И потом пошел вместе со всеми посмотреть на тело, и даже сумел изобразить на лице легкий оттенок изумления. Вызвали полицию, всех дружно отправили в участок. Меня отпустили практически сразу же, а друзей Харди оставили надолго. Весь город только и обсуждал произошедшее. Расследование шло полным ходом. И через неделю был объявлен окончательный вердикт — самоубийство. Выяснилось, что Циммер действительно употреблял наркотики. У него были проблемы с психикой. Более того, он как-то в разговоре с приятелями обмолвился, что хотел бы покончить с собой, но никто не думал, что это случится так скоро. Головоломка сложилась: Циммер планировал самоубийство и выбрал выпускной вечер для того, чтобы уйти из жизни с максимальной помпой. Это было в его стиле. На похоронах присутствовала вся школа. Бросая горсть земли на могилу Харди Циммера, я поклялся про себя, что так будет с каждым, кто посмеет нанести мне обиду.
Это убийство ярко впечаталось мне в память. Я помнил его в мельчайших подробностях; убийства бабушки и пастора просто меркли по сравнению с ним. Можно было гордиться собой: элегантно, быстро, безупречно. Я изрисовал целый альбом лежащими фигурами в костюмах с бабочкой. А потом сжег его в камине и сообщил родителям, что уезжаю в Нью-Йорк. Они отнеслись к этому равнодушно, занятые своими делами. Так я собрал чемоданы и перебрался в Большое Яблоко. Почему я это сделал? Тому много причин. Отчасти я все же опасался, что меня раскроют. Замести следы представлялось логичным и правильным решением. Выпускник колледжа поехал попытать счастья в большом городе: есть ли что более естественное в жизни этих ограниченных людишек? Нью-Йорк привлекал меня еще и тем, что в огромном мегаполисе я мог чувствовать себя действительно комфортно. В маленьком Принстоне я постоянно был на виду, в Нью-Йорке я растворялся без остатка. Одиночка среди толпы — истинное амплуа настоящего мизантропа.
В Нью-Йорке я поселился в Бруклине. Снял темную, маленькую, обшарпанную комнатушку на Корт-стрит. Хозяева попробовали было наладить со мной контакт, но увидев полное отсутствие реакции, оставили попытки. Почти сразу я устроился по объявлению в архив библиотеки. Никаких людей, только длинные ряды металлических стеллажей и мертвенный свет люминесцентных ламп — своеобразный книжный морг. Работы было немного, и в свободное время я читал или рисовал. Денег тоже платили мало, еле-еле хватало, чтобы заплатить за жилье и пообедать в дешевом кафе недалеко от дома; тем не менее с первой зарплаты я приобрел потертый кожаный плащ, шляпу и черный шарф. А со второй — нож. Прекрасный складной карманный нож, острый как бритва, с теплой рукояткой из светлого дерева. Верный друг и надежный товарищ в трущобах Бруклина и Квинса.
Думал ли я о дальнейших своих убийствах? Признаюсь откровенно: нет, не думал. Я не хотел больше никого убивать. Трех преступлений за восемнадцать лет мне хватало за глаза. Я просто хотел жить, и чтобы меня никто не трогал. Чтобы ко мне не подходили эти назойливые громкие куски мяса на ножках. Жить в полном одиночестве, работать, рисовать, и рисовать много. По вечерам ходить гулять на Манхэттен. Лавировать среди улочек Чайнатауна, взбираться на небоскребы и смотреть на расцветающий огнями город. Вдыхать полной грудью его воздух: воздух свободы и обреченности, разврата и одиночества, пороха и сахарной ваты. Растворяться без остатка в зареве неоновых реклам. Все для того, чтобы наконец осознать себя и свое предназначение. Должно же оно у меня быть?
И все-таки мое предназначение оказалось тем, от чего я тщетно пытался сбежать. Глубокой осенью, поздним вечером, я возвращался домой, надвинув шляпу на глаза и уткнувшись носом в шарф. Руки в карманах, пальцы охватывали нож, и он успокаивал меня своей гладкостью. Я только что неплохо прогулялся, в голове мелькали идеи будущей картины. В одном из узких переулков меня ожидала встреча с типичным представителем человеческой расы: грязная одежда, опухшее, искореженное лицо, алчные глаза. Он преградил мне дорогу, прошипел какую-то банальность про кошелек или жизнь и стал ждать ответа. Но я стоял молча, даже не глядя на него. Бандит оторопел и громче повторил свой приказ. Я не двигался. Он схватил меня за воротник, окатив волной смрада гнилых зубов и многодневного перегара. Старые воспоминания мигом нахлынули, заполнив все мои внутренности. Даже если до этого я не собирался ничего делать, то теперь мною владело лишь одно чувство — отторжение: избавиться, уничтожить, убрать это существо, которое, как ядовитая жаба, сидит, рыгая, на вершине мира. Стереть с лица земли гадкую тварь, готовую причинить мне вред ради жалких двадцати центов в правом кармане брюк. Быстрым движением я выхватил нож и несколько раз погрузил его в живот противника. Он удивленно захрипел, отпрянул и упал; я методично добил его.
Тусклый свет фонаря падал на лежащего у мусорного бака человека. Сорокалетний самец, без цели, без стремлений, без чести: им двигали лишь сиюминутные позывы, направленные на удовлетворение низменных желаний. Я в первый раз задумался о своей жертве — кто она? Что привело его к такому существованию и к такой смерти? Но не все ли равно? Кем бы он ни был, он вызывал у меня ненависть и презрение. Я наклонился над трупом, рассматривая. Кривой бугристый нос, мятые щеки, красные веки. Мутно-зеленые глаза закатились под нависший кирпичом лоб. Изо рта с бесформенными, повисшими как тряпка губами тянется липкая желтая слюна. И это — человек? Я снова раскрыл нож. И уже не отдавая отчета в своих действиях, повинуясь какому-то внутреннему неодолимому импульсу, начал срезать кожу с его черепа. Вскоре на месте лица остался только кровавый овал. Надо признать, что так он выглядел куда лучше. Я завернул нож в носовой платок и пошел домой, не оглядываясь. Дома начистил лезвие до блеска. Сжег платок на блюдце. И перед тем как лечь спать, долго-долго стоял под душем в ржавой ванне, пытаясь смыть с себя остатки брезгливости и отвращения.
Наутро я узнал из газет, что труп нашли и даже опознали. Покойник оказался беглым преступником, осужденным за совершение нескольких краж и одного изнасилования. Находился в розыске около месяца. Стоя среди книжных стеллажей, я пытался разобраться в своих ощущениях. Омерзение? Да. Удовлетворенность? Пожалуй, да. С третьей полки упала книга, распласталась на холодном полу. Подняв ее, я прочел: «Ибо люди не равны — так говорит справедливость. И чего я хочу, они не имели бы права хотеть!» Это был знак. Теперь я знал, что это за чувство. Чувство свершившейся справедливости — вот что испытывал я после каждого убийства. Все те, кого я убил, вели себя несправедливо. Мои действия являлись возмездием за их поступки, восстановлением баланса добра и зла.
Я очень долго размышлял над этим. И чем больше думал, тем увереннее становился. Такие люди не должны жить. «Не судите, да не судимы будете» — но если не я, то кто? Кто еще будет судией, кроме меня, если никто не желает брать на себя такую ответственность, предпочитая просто существовать, двигаясь по течению? Люди сами по себе являются средоточием лжи и пороков, но некоторые обладают ими более, нежели другие. Они искажают картину мира, заставляя изменять связи человеческих взаимоотношений. Я не люблю людей, презираю их в своей общей массе, но определенные личности вызывают у меня идиосинкразию, непереносимость их физического бытия. Грубые, громкие, лишенные малейшей доли эстетизма, невнимательные ко всему, кроме себя самих; они топчутся в чужих душах, как слоны в посудной лавке; мчатся вперед, оставляя за собой осколки разбитых жизней; жуют свои гамбургеры, на ходу посещая бордели, где такие же равнодушные красотки обслуживают их, продавая себя за краденые деньги. Их кумир — золотой телец, которого при необходимости они переплавят на пули. Но мир слишком прекрасен, чтобы позволить носить на себе эти язвы. И я буду действовать лишь во благо, избавляя планету от ее гниющих ран.