Волосы выпадали от голода, но косынка держала их… Да, теперь Гермиона понимала, что имел в виду Гарри, постаравшийся подготовить ее… Откуда он знал? Мысли как будто замерли, замерзли, но мерно отсчитывающий мгновения жизни метроном показывал — город жив! И Ленинградское радио, зовущее, радующее, поддерживающее…
— А еще каша такая была, «гурьевская» называлась, как шоколадная, сладкая-пресладкая, — рассказывала Лидочка. Эти воспоминания и были их сказками на ночь.
— А я ничего не помню, — вздохнула Гермиона.
— Ничего, вот закончится война… — какими же волшебными были мечты о том волшебном, просто сказочном времени, когда не будет войны!
Одна другой волшебнее, с точки зрения Гермионы… Нынешняя девочка, изменившаяся уже, просто мечтала о кружке теплого, непременно теплого молока и о том самом хлебе, которым с ней делился Гарри. Постепенно образ мальчика обретал какой-то ореол святости в душе Гермионы. И цепляясь за образ мальчика, уже не казавшегося очень худым, девочка жила. Веря, что однажды увидит его. И эта вера хранила ее.
***
Это случилось неожиданно. Гермиона шла… Девочка с подружками возвращалась с очередного киносеанса, когда откуда ни возьмись прилетел снаряд. В кинотеатр загоняли почти принудительно, показывая — вас не забыли. Страна борется, дерется и еще немного осталось потерпеть, совсем чуть-чуть. После сеансов казалось, что даже укрывшая чувства подушка совсем немного, но поддавалась, давая возможность почувствовать отголосок радости и гордости за теперь уже совершенно точно свою страну…
Взрыва девочка даже не услышала, просто какая-то сила приподняла ее над землей и, погасив сознание, куда-то понесла. Выплыла из каких-то липких волн Гермиона не сразу, услышав голос — сначала женский, потом мужской.
— Алиментарная дистрофия второй степени, контузия, судя по документам — рабочая, — произнес женский голос. — Снаряд совсем рядом разорвался, двоих девчонок порубило, а на ней ни царапины. Мария Пивоварова, четырнадцать лет.
— Маша, значит, — вздохнул мужской голос. — Давай положим Машу в четвертую, там как раз койка освободилась.
— Хорошо, товарищ доктор, — согласилась женщина.
Сначала Гермиона ничего не видела, а потом поняла, что не может говорить. Это было так страшно, что даже укрывшая чувства подушка чуть поддалась. Ее переодели в больничное, стало не так холодно. Девочка лежала, глядя в потолок, думая при этом о том, что ни Лидочки, ни Иры уже нет. Почему-то мысль об этом в голове не удерживалась. Гермиона просто устала.
— Не разговаривает? — поинтересовался доктор Нефедов. Гермиона его уже знала. — Будем пробовать восстановить речь. Что с остальным?
— Как у всех, — вздохнула медсестра.
— Ничего, девочка, мы тебя вылечим, — уверенно произнес врач, погладив Гермиону таким странно-знакомым жестом. — Что у нее с питанием?
— С завода карточки передали, так что живем, — хмыкнула медицинская сестра, такая же неулыбчивая, как и все вокруг, но девочке показалось, что женщина улыбнулась.
Гермиону выхаживали, постепенно уча и разговаривать — как маленькую. Доктор Нефедов много времени проводил с девочкой, пытаясь добиться членораздельной речи. Было и молоко — соевое, были горькие витаминные напитки, и даже пахнущие хвоей, иногда даже сладкие. Шел февраль, даря надежду дотянуть до весны. А весной — в это верили все, весной будет проще.
Умерла совсем юная девочка — Гермионина соседка по палате. Еще одна смерть, еще один истощенный ребенок отправился туда, где, Гермиона верила — тепло, есть молоко, много хлеба… А еще девочка верила, что где-то там, пусть даже за гранью смерти, ее ждет Гарри.
Гермиона часто думала — а как это все сумел пережить Гарри? Ведь у него не было такого советчика, а он выжил и так много узнал. Странно даже было, что она не встретила так много сделавшего для нее мальчика. В этот момент девочка не вспомнила, что Гарри говорил о взрослости. А еще Гермиону беспокоил вопрос — почему Ленинград? Она бы поняла Францию, где родилась, или Англию, где жила, но Россия? Это было самым непонятным.