Он натыкался на людей, на него ворчали, но он все ускорял свой шаг…
…В часы пик такси берут штурмом. Вот когда водителям нельзя терять ни минуты. Зачастую от этих часов зависит план: что успеешь заработать, то и записывай в актив. Подъехав к Месту стоянки, Майрам, не глядя на очередь, привычно распахнул дверцу. Сиденье заскрипело, приняв нового пассажира.
— Куда? — спросил Майрам, нажимая на стартер.
— Куда хотите! — услышал он взволнованный возглас и почувствовал на своем локте тепло ладони.
Валентина! Счастливая и нежная, прижалась щекой к его плечу, тихо прошептала:
— Здравствуй, Майрамчик родной, здравствуй! — и трепет но призналась: — Соскучилась. Приходила к тебе в больницу, но зайти не рискнула…
Ему было тяжело вести машину. Хотелось все бросить, подхватить эту милую, родную, знакомую до боли женщину на руки, и унести куда глаза глядят. Хотелось слышать этот огненный шепот, пить его жадными глотками, наслаждаться биением ее и своего сердца… Руки привычно вертели баранку, машина мчалась на большой скорости, Майрам старался не смотреть на прижавшуюся к нему женщину. Ее шепот то исчезал, то опять властно врывался в его слух… А внутри него боролись два человека. И одерживал победу не тот, прежний Майрам, а другой, новый. Валентина же счастливо смеялась. Пронзительный скрип тормозов заставил ее вздрогнуть. Увидев, что машина остановилась возле ее дома, она удивленно спросила:
— Ты занят?
Майрам молчал, не смел произнести ни одного слова. Она бросила на него испуганный взгляд. Стало жаль ее, но тот, новый Майрам, зажал его сердце, заставил быть решительным и… жестоким… Она пыталась поймать взгляд Майрама, но он отвернулся. Валентина молча посидела несколько мгновений рядом.
— Я знаю, ты обо мне плохо думаешь… — тихо произнесла она и неожиданно попросила: — Не надо. Я не такая. Не люблю его… Опостылел. Я бы давно ушла. Если бы не ты… Тобой только и жила. Твоими ласками… — и пронзительно посмотрела на него: — Думаешь легко уйти, когда двое детей?!
Майрам не смотрел в ее сторону, знал, если посмотрит, у него не останется решимости… Валентина всхлипнула, но тут же наступила себе на горло, пересилила себя…
— Прощай! — услышал он ее тихий, полный боли шепот…
Этот шепот пронзил нутро. Майрам взглянул в ее сторону. Но она уже удалялась, жалкая, поникшая.
— Валя! — крикнул Майрам, — Валя!
Она не оглянулась. Его крик вдруг выпрямил ее плечи, сделал походку твердой и непреклонной… Майрам вздохнул… Может, это и хорошо, что не остановилась Валюша. Это, наверное, правильно. Нашел бы я слова, чтоб передать, что случилось со мной? И как передать, что теперь я не могу жить, раздваиваясь, таясь, воруя украдкой ласки? Я прикоснулся к правде и чистоте и не могу больше жить по-прежнему. Мне жаль тебя, Валюша, но нам нельзя больше встречаться. Не хочу обманывать ни тебя, ни мужа твоего, ни детей твоих… Ту теплоту души, что ты отдавала мне, отрывала от них… Хорошо, что ты не остановилась, Валюша. Знала бы ты, как велик был соблазн остановить тебя, отвезти в горы… Но я мучил бы свою совесть, я возненавидел бы и тебя, и себя… Иди, Валюша, не оглядываясь, милая. Я не смогу тебе высказать все то, что чувствую… Боюсь слов. Еще не высказав то, что накопилось у меня на душе, заранее чувствую, как фальшиво это звучит. Но в душе чистая, звонкая правдивая струна. И нет слов, чтоб передать ее другому человеку… Прощай, Валюша…
Никак не мог Майрам забыть грустного взгляда Вали, ее откровенных слов, все переживал. Думал он об этом и за баранкой, мчась по трассе, и тогда, когда в ожидании «королей» сидел на вокзале, и перед сном, ворочаясь на кровати…
… Утро выдалось не по-летнему свежее. С гор несло прохладой. Дзамболат проснулся рано. Обычно он сразу же покидал постель. Но на сей раз старец никак не мог заставить себя подняться. Он внушал себе: «Пора! Пора!» Но тело не поддавалось, угрюмо противилось, умоляло: еще минуточку полежи, куда спешишь?.. Ощущение, когда Дзамболату казалось, что он сам по себе, а тело — само по себе, пришло к нему не в первый раз. Вот уже несколько месяцев, как он гнал от себя это мучительное состояние. И с каждым днем пересилить себя удавалось все труднее. Зато не стоило никаких трудов погружать себя в блаженное облако удивительного покоя и расслабленности. Напрягая волю, старец приподнимал руку и бессильно ронял ее. Мышцы, вырвавшись из-под власти человека, получали безмерную свободу, и Дзамболату мерещилось, что его дух ощущает тело как бы извне, точно паря над ним…