— Ты, Майрам, садись удобнее и слушай. Тебе сейчас полезна узнать, что пришлось испытать в жизни Зареме.
Дзугову и ее сына приютила секретарь-машинистка Мария… Втроем они жили в ее большой, — зимой холодной, летом душной комнате, служившей одновременно и кухней: в углу, возле дверей, постоянно шипел примус. Марии пришлись по душе нехитрые, но вкусные кушанья, приготовляемые горянкой…
Зарема брала Тамурика с собой на кондитерскую фабрику. Странное впечатление сложилось у малыша в те дни. В его представлении хлеб был бесценен. Не фабрике малыш до одури наедался конфет, шоколада, повидла, иногда сердобольные работницы водили его в соседний цех, и там он набивал свой желудок до отвала печеньем, которое, конечно же, было бы намного приятнее, не будь тоже сладким. Но что делать, если па кондитерской фабрике производят лишь конфеты, шоколад да печенье? Работницы могли лакомиться в цехе, но выносить за пределы территории фабрики ничего не разрешалось. Не удивительно, что потом десятилетие Тамурик смотреть не мог на сладости.
Первые дни и Зарема, и Тамурик то и дело совали в рот густую сладкую жижицу, не замечая сочувствующих улыбок работниц. Они все прошли через этот период и теперь с отвращением, глотали свою продукцию, лишь бы обмануть желудок.
У выхода с фабрики их встречала толпа жаждущих заполучить работу, и Зарема с благодарностью думала о том, что секретарь горкома партии, к которому она заявилась с письмом от Кирилла, не забыл их, позаботился о ней и сыне, даже добился: права посещения Тамуриком фабрики, что само по себе являлось исключительным случаем. По этому поводу провели собрание в цехе, чтобы все поняли, почему сделано такое исключение горянке, которая несмотря на разруху и голод прибыла сюда, чтобы познать медицину, ибо в горах нет врачей и люди мрут от болячек, и следует смотреть на ее пребывание здесь как на большое политическое дело, и каждой работнице надлежит как можно чаще говорить с женщиной Востока, чтобы она имела практику и быстро освоила русский язык.
А освоить язык требовалось немедленно, потому что она то и дело попадала в неожиданные переплеты. До коллектива фабрики дополз слух о необычном поведении нацменки на Невском проспекте. Умей она изъясняться по-русски, не дошло бы до милиции. И не окажись в тот момент на площади Гринина, не избежать Зареме серьезных неприятностей.
Тут была замешана Дарья, что прибыла в Петроград с питерским рабочим, с которым познакомилась на Кубани во время освобождения края от деникинцев. Спустя три месяца после приезда родила Дарья своему избраннику дочь. И вот как-то малышка заболела. Вдруг ни с того ни с сего, без всякой на то причины у девчушки начал синеть и вытягиваться пупок. Трех врачей одного за другим вызвал Ефрем, а назначаемые ими присыпочки, уколы да пилюли не помогали. Ребенок таял с каждым днем. Зарема как-то увязалась за Марией, собравшейся посетить Дарью. Увидев девчушку, залопотала по-своему, глаза у нее сделались большие, но ни Мария, ни Дарья ничего понять не смогли. Только и уловили упрямое: «Знаю, знаю!»
Зарема и отправилась на Невский проспект.
Что там подумал дворник, глядя на нахальную нацменку, осмелившуюся днем, на виду у людей залезть в клумбу? Его оторопь взяла. На весь Петроград едва сумели сохранить в это хлопотное голодное время чуть ли не единственную в городе клумбу, весь народ ею любовался, — и вот эта несознательная гражданка безбожно грабит ее! Дворник засвистел, поднял трамтарарам. Прохожих собралось на всю площадь… Появился милиционер. Горожане окружили Зарему, ругали, а она глазами всех обжигала и кулачок с зажатым трофеем прятала за спину, не отдам, мол, и все! Убивать будете — все равно не отдам! Ее стыдили, ей угрожали, а она молчала, глазами сверкала…
И в это время, очень даже кстати, по проспекту проезжал Гринин. Увидел толпу, вышел из машины, врезался в середину, добрался до места, где дворник и милиционер держали женщину за локоть. Всмотрелся Гринин: знакомая! Ну и ну! Вот чем занялась! И тут кто-то из народа обратил внимание на то, что в кулачке у нее зажаты не цветы, а травка! Зачем она ей? Но все равно — цветы или трава, налицо нарушение. Гринин вмешался. Милиционер узнал его, проводил до машины, отдал честь отъезжающему секретарю горкома партии. Гринин назвал адрес шоферу. Всю дорогу Зарема молчала: и потому, что не знала, куда ее везут, и оттого, что не признала Гринина. Только когда машина остановилась и Зарема, выйдя, заметила, что находится возле своего дома, а автомобиль тронулся с места, оставив ее одну — свободной, неарестованной, лишь тут Зарема посмотрела на этого странного начальника, но увидела только его широкую спину…