– Боюсь, что без госпожи Случайности нам при всем желании не обойтись! – прошептал его наставник.
– Неужели заложенное в нас злое начало надо чем-то питать, дабы оно окончательно нас не разъело? – вскричал сэр Остин. – И неужели никакой ангел не придет нам помочь, пока все это не будет исчерпано? И неужели весь искус заключается в том, чтобы не поддаться его губительному действию и остаться чистым.
– Мир устроен по-своему мудро, – произнес все тот же вкрадчивый голос.
– Невзирая на то, что он глядит на себя сквозь бутылку портвейна? – спросил баронет, вспомнив поверенного своего Томсона.
– Мудрец не стремится быть чересчур мудрым, – разъяснил голос.
– И опьяняется обилием жизненных благ!
– Человеческая натура слаба.
– И с госпожой Случайностью нельзя не считаться, и грехи молодости неизбежны?
– Это всегда было так.
– И всегда будет?
– Боюсь, что да! Невзирая на все твои благородные усилия.
– Так куда же все это приведет? И чем завершится?
Ответом ему был смех Ричарда, зловещими раскатами огласивший просторы Лоуер-Холлза.
Диалог этих звучавших под черепною коробкою голосов закончился тем, что баронет снова спросил, отличаются ли сколько-нибудь заметным образом друг от друга средоточие всех его надежд и этот пьяный дылда, и услышал в ответ, что это существа совсем разные по духу. Услыхав это, он отступил.
Бороться с искусителем сэр Остин не стал. Он сразу же пригрел его у себя на груди, как будто уже вполне для этого созрел, и, прислушиваясь к его ответам, приготовился покорно исполнять его волю. Оттого что он страдал и решил переносить свое страдание безропотно, не разделяя его ни с кем, ему стало казаться, что душа его в этих муках обретает истинное величие. Он восстал против всего мира. И весь мир его победил. Что же ему теперь делать? Запереть сердце на замок, а на лицо надеть маску; вот и все. Ему подумалось, что опережающие ход вещей люди столь же бесполезны для человечества, как и плетущиеся в хвосте. Откуда же нам знать, что кто-то движется позади или что кто-то пошел по проложенной нами дороге. Все, что мы завоевали для других, неминуемо гибнет, а мы остаемся лежать там, куда нас низвергли.
Вот так изощренный ум и чувствительное сердце этого не способного преодолеть свою ограниченность человека решили приукрасить отступление и оправдать совершенные им промахи; он принялся уничтожать все то, что создал своими руками. Он вполне мог бы повторить сейчас некогда им же сказанные слова, что бывают часы, когда чистейшее существо начинает хитрить, как лиса. В постигшем его, и только его одного, горе он без колебаний возвел хулу на все человечество в целом, обвинил его так же, как в ту пору, когда на его долю выпало то, что он называл своим испытанием. Как он все это тогда перенес? Он надел маску и скрыл под нею свое лицо. И, готовя испытание для своего сына, он прибег сейчас к тому же. Он отнюдь не настаивал, что именно так должен вести себя человек в беде, а ведь об этом он мог говорить убежденно и горячо. Поступая так, он был движим неким инстинктом, а устоять и не поддаться инстинкту в критические минуты дано только натурам незаурядным.
К тому же надеть маску ему было тягостно; более тягостно, чем тогда, когда у него все еще оставалась возможность кому-то приоткрыть свое сердце; и его всегда поддерживало спартанское уменье переносить страдание, ничего при этом не предпринимая.
– Не делай ничего, – сказал дьявол, которого он пригрел; в данном случае сказанное означало: «Вбери меня в себя и не извергай». До чего же великолепна и целительна в людях вспышка гнева, когда она удерживает их от кровопролития. И может ли избавиться от этого гнева тот, кто в себе его затаит? Сэру Остину было не легче переварить этот гнев, чем несчастному Гиппиасу утенка. Вместо того чтобы потухнуть, ярость его еще больше разгорелась. То, что сидящий в нем зверь сейчас не рычал, не означало еще, что он стал менее опасен, и хоть он и решил ничего не предпринимать, дьявол в нем втайне продолжал свое дело.
Сидя у истоков судьбы Ричарда в безмолвии своей библиотеки, баронет слышал, как пощелкивают затухающие в золе угольки и как гудит тишина, когда чудится, что полуночные парки усердно прядут свои нити. Мягкий свет лампы падал на бюст Четема.
На рассвете послышался легкий стук в дверь. Леди Блендиш скользнула в комнату. Она стремительно подошла к нему и взяла его за обе руки.
– Друг мой, – проговорила она, со слезами на глазах, вся дрожа, – я боялась, что не застану вас здесь. Я так и не уснула. А как вы?
– Все в порядке, Эммелина, все в порядке! – ответил он, силясь сдвинуть брови, чтобы маска была на месте.
Ему хотелось, чтобы пришел Адриен. Ему был сейчас до крайности нужен именно он. Баронет знал, что мудрый юноша безошибочно угадает, как ему надо себя вести с ним, и он в душе признавался себе в собственной слабости, требовавшей, чтобы люди вели себя с ним теперь именно так, а не иначе. К тому же Адриен – он в этом не сомневался – принял бы его целиком таким, каким он хотел казаться, и не стал бы терзать его, пытаясь отомкнуть его запертое сердце, в то время как женщина – он этого боялся – стала бы себя вести слишком по-женски, и расплакалась бы, и разразилась мольбами; словом, случилось бы все то, что он больше всего ненавидел. Вот почему он принялся постукивать ногою об пол и, отвечая леди Блендиш, что все в порядке, приветлив с нею не был.
Она села рядом, продолжая крепко сжимать его руку и нежно удерживая другую.
– О, друг мой! Можно мне положиться на вас? Можно вам что-то сказать? – Она пододвинулась к нему еще ближе. – Вы же меня знаете. Я не хочу ничего иного, кроме как быть вашим другом. Я всей душой разделяю ваше горе, так неужели я не заслужила вашего доверия? Кто больше меня пролил слез над вашими большими и страшными несчастьями? Я бы не пришла к вам сейчас, но я твердо верю, что разделенное горе снимает с души тяжесть, и именно теперь вы можете ощутить женскую помощь и почувствовать, чем женщина могла бы для вас стать…
– Можете быть уверены, Эммелина, – торжественно сказал он, – что я вам признателен за ваши намерения.
– Нет, нет! Не за намерения! И не надо меня благодарить. Подумайте о нем… подумайте о вашем милом мальчике… О нашем Ричарде, как мы его называем. О, не думайте только, что с моей стороны это нелепое суеверие, но сегодня меня одолела тревога, и я никак не могла от нее отделаться, пока наконец не встала и не пришла к вам… Прежде всего, скажите мне, что вы его простили.
– У отца не может быть дурных чувств к сыну, Эммелина.
– Вы всем сердцем простили его?
– Сердце мое приняло все, что он ему принес.
– И вы окончательно его простили?
– Жалоб вы от меня никаких не услышите. Последовало унылое молчание. Леди Блендиш задумчиво на него посмотрела и со вздохом сказала:
– Да, я знаю, какое у вас благородное сердце и как вы не похожи на всех остальных!
Он высвободил из ее ослабевшей руки свою.
– Вам следовало бы лечь, Эммелина.
– Мне все равно не уснуть.
– Идите, мы поговорим в другой раз.
– Нет, это надо сделать сейчас же. Вы помогли мне, когда я силилась вырваться к другой жизни, и мне думается, что, как я ни слаба, я могу вам теперь помочь. Сегодня ночью мне пришло в голову, что если вы не помолитесь за него и не благословите его… все кончится плохо. Друг мой, исполнили вы это или нет?
Он был уязвлен и обижен, и ему едва удавалось скрыть свои чувства, невзирая на маску.
– Вы это исполнили, Остин?
– Что и говорить, вы придумали новый способ приобщать отцов к безрассудству их сыновей, Эммелина!
– Нет, дело совсем не в этом. Но вы помолитесь за своего мальчика, вы благословите его прежде, чем рассветет?
Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы спокойно произнести:
– Итак, я должен все это сделать, иначе все окончится плохо? А как же еще это может окончиться? Разве я могу спасти его от того, что он посеял? Подумайте, Эммелина, о том, что вы сказали. Он содеял тот же грех, что и его кузен. Вы увидите, чем все это кончится…
– О, тут все другое! Эта молодая особа совсем не из тех, не из того круга, с которым связал свою жизнь несчастный Остин Вентворт. Право же, это совсем другое. А что до него, то будьте справедливы и признайте, что он поступил благородно. Я думала, вы это оценили. Эта девушка очень красива, в ней налицо признаки хорошего воспитания, она… право же, думается, что, будь ее положение другим, вы бы не смотрели на нее так неблагосклонно.