Грамматике и синтаксису русского языка такое объяснение не противоречило, однако литературоведами и историками воспринималось с большой осторожностью. Из того, что это могло быть, отнюдь не вытекало, что так и было. Следовало найти возможность сослаться на соответствующий авторитет, подкрепить себя филологическими аргументами. И они нашлись.
В тоненькой, сгоревшей от времени брошюрке, именовавшейся «Научным бюллетенем Ленинградского университета, №2», подписанным к печати ровно за месяц до окончания Великой Отечественной войны, я обнаружил автореферат И.А. Поповой — ту самую работу, которую тщетно до этого искал. Называлась она «Значение и функции союза „а“ в древнерусском языке».
Важность вывода, сделанного в статье, представлялась настолько несомненной, что я переписал всю работу целиком.
Одним из древнейших и основных значений союза „а“ было соединительное, — писала И.А. Попова, — обнаруживающееся более чётко лишь в древнейших списках древнейших памятников… Соединение с помощью „а“ носило характер необязательного присоединения, добавления, вроде „кроме того“, „сверх того“, „да“, прибавляющее ещё что-то, причём добавляемое органически не связано с предшествующим, не вытекает из него, но присоединяется как нечто новое, далёкое, часто случайное … даже противоположное ожиданию и тогда противополагаемое.
В начале «Слова…» можно было видеть именно такой случай. Если перевести мысль её автора на современный (6, 225) язык, то выходило примерно так: «Начнём же эту поэму о событиях нашего времени, используя стихи и, кроме того, ещё и замысел Бояна».
Несколько лет спустя, выступая в Чернигове на конференции, посвящённой 175-летию первого издания «Слова о полку Игореве», В.В. Колесов обратил внимание присутствующих на эти и подобные им строфически организованные отрывки, вкраплённые в прозаический текст древнерусской поэмы. По его мнению, они принадлежали Бояну, хорошо поддавались ритмическому анализу и резко отличались по ритмике от авторского текста.
Это было прямое подтверждение моей догадки. Потребовалось сто лет, чтобы мысль Е.В. Барсова и В.Ф. Миллера о влиянии творчества Бояна на известный нам текст «Слова…» нашла своё не эмоциональное, а научное обоснование. И это при том, что изучение музыкальной структуры «Слова…» началось давно. Барсов прямо писал о «Слове…» как о песне, «подобной Бояновой». Чёткая ритмика этих частей манила каждого исследователя легко доступной, казалось, возможностью восстановить строй и лад всей древнерусской поэмы. «Слово…» пытались петь на манер духовных стихов, положить на речитатив былины. По-юношески влюблённый в «Слово…» П.П. Вяземский видел в нём слепок греческого сценического действия с участием героев и хора. Ближе всех к разгадке подошёл В.Ф. Ржига, но его в большей степени интересовала аллитерация, которую он с достаточным основанием относил на счёт не византийской традиции стихосложения, а традиции северной, скальдической.
Теперь можно было попытаться войти внутрь самого «Слова…», в его собственную ткань, как к фреске или иконе подходит реставратор, разделяющий красочные слои, принадлежащие разным мастерам и разным эпохам, или как археолог подходит к многовековым напластованиям древнего города, чтобы попытаться прочесть его историю и воссоздать его облики, сменявшие друг друга.
Конечно же, это было совсем не просто. Сохранившиеся стихи Бояна были только сигналами, указывающими нам, где вероятнее всего искать заимствованный текст. Сам же текст по большей части был изменён, разрушен, «замаскирован» переменой имён и деталей, нарушением ритмики и самой лексики, каждый раз ставя под сомнение правильность его обнаружения. Нельзя было забывать те чудовищные искажения, которым подвергся текст «Слова…» при его переработке «Задонщиной», когда невозможно сказать, кто же виноват — автор «Задонщины» или невежественные писцы и переписчики, располагавшие к тому же дефектными текстами.
Автор «Слова…» был бесконечно выше не только средневековых редакторов «Задонщины», но и того Софония, которому приписывается до сих пор её авторство. И всё же не исключена была возможность искажений уже на первом этапе — этапе создания «Слова…». С другой стороны, любой автор или переписчик, сознательно обрабатывавший древний текст для нового произведения, когда бы ни жил, всегда стремился сделать его понятным для своих читателей, по возможности не оставляя режущих глаз спаек, невыправленных имён и обстоятельств действия. Не всегда ему это удавалось. Но читатели и слушатели старались не замечать огрехов. Им важно было действие — детали, несущественные для фабулы, они пропускали мимо ушей или скользили по ним глазами. Однако то, что не видели средневековые читатели, ныне обнаруживали исследователи, обладавшие опытом анализа и тем его инструментом, который вскрывал любые, самые незаметные несоответствия, — анализом системным.