И Яковлев только недавно понял, что некоторые немолодые инженеры просто не могут принять тех изменений, которые происходят в конструкции автомобиля, особенно легкового. И сколько ни доказывай этим людям с помощью расчетов рациональности нового, они будут отмахиваться от него, потому что их чувства, вкусы, привычки будут сопротивляться этому новому, считая его лишь вздорной модой. Когда конструктор становится бабушкой, он перестает быть конструктором.
Григорий Яковлев недовольно смотрел на уродливый опытный автомобиль, освещенный солнцем на подъездной дороге полигона.
— Загоните в бокс, а то этот линкор раскалится и будет потом душегубка, — раздраженно сказал он.
Один из водителей поднялся со скамейки, на ходу надевая темные очки, медленно подошел к автомобилю. Подергал ручку плохо подогнанной и поэтому туго открывающейся дверцы, обернулся и крикнул:
— Погас красный!
— Поезжайте, — махнул Яковлев рукой и поднялся.
— Сейчас я нашу подам, — сказал пожилой механик и вошел в ворота. Яковлев услышал, как сразу завелся мотор принадлежащего лаборатории «Москвича», и вздохнул, успокаиваясь: начиналась работа.
«Сегодня я и сам погоняю», — предвкушая удовольствие, подумал он. И к концу работы, действительно, настроение у него выровнялось.
Ожидая Жореса Синичкина за проходной, Яковлев наслаждался прохладой безветренного вечера. Негромко хлопали дверцы машин, всхрапнув двигателем, отъезжали мотоциклы. У торца бокового крыла института группа людей ожидала автобус-«подкидыш», подвозивший сотрудников до городской черты. Слышался смех. Колебались стеклянные входные двери, отряжая то машины, стоящие на стоянке, то газетный щит возле проходной. Люди прохаживались по небольшой прямоугольной площади перед фасадом, разговаривали возле автомобилей, прощались до следующего рабочего дня. Цветные платья женщин яркими пятнами выделялись на матово-сером фасаде и темной хвое молодых невысоких елочек.
И вдруг Григорий почувствовал незнакомую теплоту к этой небольшой площади, к людям, выходящим из стеклянных дверей. Вряд ли он смог бы высказать это словами, но понимал, что ему хорошо здесь, что здесь он не чужой, случайный человек и уж, наверное, теперь ему не прожить без этих суетливо двигающихся людей, хлопающих дверцами машин, без прощальных кивков, казалось бы, безразличных улыбок, даже без этого серо-белесого фасада и маленьких елок вдоль него — без причастности к делу, которую он так остро ощутил впервые.
Жорес вышел из проходной с большим толстым портфелем. Отыскав глазами Яковлева, кивнул издали и направился к нему. Портфель был слишком велик для его мелкой фигуры, и походка была какая-то неуверенная, будто посторонняя сила захлестывала художника вбок и нужно было сопротивляться, чтобы идти прямо; голова, тоже слишком большая от лохматых светлых волос, склонялась влево к плечу, и слишком большая трубка, торчащая изо рта, придавала всему облику что-то карикатурное. Григорий смотрел на приближающегося Синичкина, и легкое стеснение возникало в груди: он вдруг усомнился в художнике, всплыло то неприятное ощущение, которое осталось от разговора с Аллой — что-то она там говорила нелестное о нем. Яковлеву стало совсем не по себе, досада появилась, что затеял этот разговор и вообще все…
— Это и все? — Жорес вопросительно посмотрел на не очень толстую папку с коричневыми тесемками в руках у Григория.
— Для начала, — хмуро отозвался Яковлев.
— Где бы нам пристроиться? — Жорес покрутил головой, оглядывая площадь перед фасадом института.