После статьи в «Литературной газете» время, казалось, изменило скорость. Игорь Владимирович почти физически ощущал его убыль, и если раньше он старался притормозить, замедлить работу Григория, то теперь не проходило дня, чтобы он не справился, как идет подготовка к совету и работа над моделями. Иногда, но не слишком часто, чтобы не привлекать излишнего внимания, он спускался в зал, где работали художники-конструкторы, расхаживал между столами, спрашивал, как идет тот или иной проект, потом, как бы невзначай, заходил к лепщикам. Здесь было жарко от инфракрасных ламп, пахло пластилином и затворенным гипсом. Маленький Синичкин суетился вокруг лепщиков, копошившихся у деревянных каркасов, лишь отдаленно напоминавших будущие модели. Игорь Владимирович смотрел на художника. В длинном клеенчатом фартуке, с подвязанными шнурком волосами Синичкин был похож на гнома. Игорь Владимирович замечал, как движения лепщиков под его взглядом становятся торопливее, и с неохотой уходил, коротко кивнув художнику.
Игорь Владимирович чувствовал, что за стенами института — где-то в главках министерства — уже происходят какие-то события, ведутся разговоры, имеющие отношение к автомобилю Григория. Собственно, этого он и добивался, подсылая осенью ту черненькую корреспондентку к Григорию, но сейчас он вдруг ощутил, что времени не хватает, может не хватить для того, чтобы подготовиться к разговору в министерстве. А в том, что этот разговор состоится, Игорь Владимирович не сомневался. И только этот разговор, вернее — исход его заботил сейчас. Игорь Владимирович даже как-то сравнительно спокойно перенес резкую перемену в отношениях с женой.
С того вечера, когда Алла вдруг попросила оставить ее на вечерней набережной, они жили как чужие люди, которых только случай свел под одним кровом. В первые дни Игорь Владимирович неназойливой предупредительностью, тактичной ровностью еще пытался преодолеть неожиданный холод отчуждения или хотя бы понять причину этого, но Алла ожесточенно и упорно отмалчивалась, говорила только о бытовых заботах, допоздна просиживала с книжкой в другой комнате, часто ложилась спать там же, на узком диване и постепенно отделилась совсем, так что общался Игорь Владимирович с женой только за завтраком, ужином да по пути на работу и домой. В первый месяц это мучительно удручало, хотя он не сделал ни одной попытки затеять прямой разговор.
За свою жизнь Игорь Владимирович понял, что «откровенные разговоры» не спасают, а лишь усугубляют положение, и такие разговоры считал уделом слабых истеричных натур, которые свое бессилие изменить обстоятельства пытаются компенсировать нервной разрядкой. Нет, Игорь Владимирович не задал жене ни одного вопроса, он вообще сделал вид, что ничего не случилось, но внимательно приглядывался и к Алле, и к Григорию. Он ведь знал их давнее взаимное влечение, знал, казалось, о них все и, если быть откровенным, даже в первые годы супружества побаивался, что молодые люди не смогут обойтись друг без друга…
Нет, «побаивался» — не то слово, иначе Игорь Владимирович не женился бы на Аллочке Синцовой: не побаивался он, а просто не исключал неприятной возможности, что когда-нибудь разница в возрасте между ним и Аллой скажется. Да, он не исключал такой возможности. Не значило ли это, что он давно примирился с тем, что наступило теперь. Временами Игоря Владимировича занимала не свойственная ему отвлеченная мысль: не есть ли наши опасения о будущем уже приятием этого будущего? Не потому ли он так спокойно принял отчуждение жены, что заранее согласился с этим? Ответов на эти вопросы, конечно, не было, но после статьи в «Литературной газете» другие дела и события, вернее, ожидание событий и подготовка к ним так захватили Игоря Владимировича, что он смирился с замкнутостью и охлаждением к нему жены. То, что не Григорий — причина их разлада с Аллой, Игорь Владимирович понял очень скоро. И это понимание больше встревожило, чем успокоило, потому что теперь понять причину отчуждения жены было невозможно. Это угнетало Игоря Владимировича, временами вызывало приступы горечи, но, как человек, старающийся не лукавить перед самим собой, он ни в чем не обвинял Аллу. Он считал, что чувство жены к нему просто обветшало, изжило себя. Все-таки пятьдесят два — это не молодость, и, наверное, он сам уже не замечает изменений в себе. Он ведь никогда не отличался пылкостью чувств, а постепенно, с годами стал и вовсе сухарем.