С каждым словом доклад нравился Оле все больше и больше. И если бы знала тогда Оля Пахомова профессиональное выражение фоторепортеров, она мысленно отметила бы, что в какой-то момент, слушая доклад, она увидела съезд в фокусе. Уже не было расплывчатости, заволакивающей все дымки. Была четкость, резкость, определенность. И сам докладчик был не персоной, приподнятой над комсомольцами в расплывающемся сияющем зале, а «нашим Сашей Косаревым», как называл его весь тогдашний, уже почти четырехмиллионный, комсомол.
Он, докладчик, стоял перед залом разгоряченный, скуластый, темнобровый, в новеньком костюме с орденом Ленина на лацкане пиджака. Знаменитый, как шутили в комсомоле, вихор Косарева падал на его высокий лоб, будто сдуваемый ветром, и Саша Косарев то и дело отмахивал его ладонью назад.
— Воспитывать молодежь, — говорил Косарев, — значит идти в гущу молодежи, выяснять ее сомнения, разъяснять ей линию партии, пропагандировать ленинское учение, помогать молодежи в ее идейном воспитании, образовании, в овладении техникой, в преодолении пережитков старого мира, бороться за каждого молодого человека. Воспитательная работа не терпит общности. Воспитывать — значит переделывать психологию человека до мелочей, а не в основном, помогать формированию его коммунистического мировоззрения.
Не знала Оля, как случилось, но она вскочила и зааплодировала. И, уже вскакивая, увидела, что ее волжанин тоже аплодирует стоя. Одно мгновение они были на виду у всего зала, разделенные лишь несколькими рядами сидящих. И глядели они уже не на Косарева, а друг на друга, удивленные и, казалось, немного испуганные возникшей между ними связью.
А потом — Оля точно заметила это — Саша Косарев взглянул в сторону белого свитера и улыбнулся ему как-то даже задорно. Первый секретарь Цекамола, кажется, знал комсомольца в белом свитере, может быть, даже собирался сказать о нем в докладе. Или уже сказал — не прямо, а косвенно? То, что молодежь, чувствуя предгрозовую атмосферу в Европе, тянется к серьезному разговору, хочет глубже понять свою Родину, самое себя, все на свете, а главное — то, что молодежь тянется к тем своим сверстникам, духовный мир которых богаче, сложнее, которым по плечу задача коммунистического воспитания подрастающего поколения. Ведь это как раз о нем, о юноше в белом свитере, об Олином сверстнике, знающем больше других ее сверстников и умеющем превратить в интересное, увлекательное все, к чему он прикасается своей мыслью!..
Потом всюду — в залах, на удивительной широченной лестнице, мягкой от ковра, у вешалок — все говорили о докладе. Оля не торопилась получить свое пальтишко, просто машинально вместе с другими тянула руку с номерком к ребятам-комсомольцам, дежурившим в гардеробной. И вдруг она почувствовала, что кто-то легко и уверенно положил руку на ее плечо и пододвинул Олю на освободившееся место у барьера. И стала Оля самым счастливым человеком на свете в этот миг! Не оглядываясь, знала, что «он» так помог ей получить пальто. Оглянулась. Встретилась с ним взглядом, и, слава богу, дежурная набросила ей пальтишко прямо на плечи, заслонила смущенную Олю от небольших, будто всматривающихся в даль глаз.
В общежитии, куда поселили всю их заводскую группу, Оля выгладила новую — переделанную из маминой, но еще ни разу не надеванную — черную шерстяную юбку; достала из чемоданчика белую кофточку с отложным воротничком, ни из чего не переделанную, а сшитую недавно прямо на Олю из трех четвертей метра батиста, который лежал у мамы в сундуке.
На открытии съезда все ребята с их завода были в новых юнгштурмовках — выдал комитет комсомола. И Оля сначала собиралась все дни ходить на съезд в юнгштурмовке. Но теперь ей ужасно хотелось надеть что-то особенное, праздничное. А мама будто знала — положила в чемоданчик еще одну Олину кофточку, перешитую из давнего маминого крепдешинового платья, совершенно нового, — черный горошек на розовом фоне. Оля перед самым отъездом в Москву примерила ее. И еще только приложила к себе перед зеркалом на комоде, как мама говорит: