— Я этого еще не знаю… — Она запнулась. — У меня… до съезда… никого не было… — И вдруг, решилась: — Я уверена, что выдержу и большие, и маленькие испытания!
— Выдержишь? — Он, кажется, удивился.
И она, сама того не сознавая, сказала не как девочка — как женщина, словно заглянула куда-то вдаль вслед за его взглядом:
— Выдержу. Я всегда буду понимать, что ты очень занят, и буду счастлива от каждой минуты, когда вместе, как сейчас!
— Хорошо, — почти строго сказал он.
И было долгое молчание — без неловкости, без стесненности друг другом. Счастливое молчание. Постепенно и естественно в его обособленную высоту стали входить черты обычной жизни, знакомые Оле будни. Но ведь и они были интересны и, конечно, важны для ее волжанина?!
Оля стала рассказывать ему про техучебу. Он сначала слушал рассеянно. А Оля вдруг почувствовала, что может доказать ему, какое это важное дело, если он забыл, она-то знала, она отвечала за все кружки по заводу и за общезаводской семинар, столько раз записывала ход занятий. И даже привезла свои записи на съезд, ведь могут кому-нибудь понадобиться! Инженер Лысогоров прав, мы работаем не так, как надо. За границей рабочий устанавливает деталь и налаживает станок, допустим, пять часов, а два часа работает. А у нас установит кое-как, а потом мучается: стружку пройдет — мало; надо снова; до середины дойдет, померит и бросит — брак. На днях одному дали точить какую-то сложную деталь, пятнадцати минут не прошло, он кричит мастеру: «Готово!» Мастер удивился: «Неужели готово?» А тот отвечает: «Готово, запорол!»
— Неплохо. — В его голосе была улыбка. Он достал блокнот и записал что-то.
Ободренная, Оля рассказала, как из-за авралов срывались занятия общезаводского семинара техучебы, и если даже попросить другого руководителя вести семинар, все равно занятия будут срываться, потому что хочется попросить хорошего инженера, а хорошие то и дело на авралах, ведь авралы то в одном, то в другом цехе непременно.
— И я уже придумала, — рассказывала Оля, — подключить комсомольскую «легкую кавалерию», чтобы поинтересоваться поглубже, в чем причина таких частых авралов. И «легкая кавалерия» провела налеты, но ничего толком не выяснила… Может быть, потому, что мы неправильно называем: «налет легкой кавалерии»? Надо не «налет», а как бы товарищеская взаимопомощь…
— По-моему, ты права.
— Вы что-то очень много написал, — Оля смущенно показала на его блокнот.
— Ты всегда так говоришь: «вы слушал», «вы написал»?
— Нет. Впервые в жизни… И на всю жизнь.
Вечером в общежитии Оля снова достала из чемоданчика крепдешиновую кофточку, розовую с черным горошком, и решила: завтра наденет все-таки именно эту! Хотя, может, и слишком великолепно. И, сама себе не признаваясь, что хочется ей принарядиться для человека, которого она полюбила, Оля рассуждала так: «Кажется, будет выступать Алексей Толстой, а он граф, привык видеть роскошные вещи вокруг, значит, такая кофточка будет выглядеть вполне уместно!»
Но в уголке Олиного сознания была мысль, что в розовой кофточке с черным горохом она, Пахомова Оля, прямо-таки хорошенькая. «Если он не подойдет ко мне, сама подойду к нему под любым предлогом!»
Ребята ушли в кино, Оля была в комнате одна. Не стала читать книжку, которую взяла в Москву, — «Бруски» Панферова, — а села записывать в дневник свои мысли. Было у Оли два дневника: один — для записи дел и поступков, другой — для самых важных мыслей, не только своих, но, конечно, главным образом своих собственных. Сначала была одна тетрадка для всего, но Оля заметила, что не успевает записывать дела и поступки, мысли мешали этому. А с тех пор как завела две тетрадки, получалось более организованно. Дневник для дел и поступков Оля носила с собой в Кремль. Дневник же для мыслей она старалась прятать так, чтобы никто не нашел. Сейчас сама еле разыскала, потому что запрятала его в теплые рейтузы, которые тетка сунула в чемоданчик на случай, если в Москве в апреле ударит мороз.
Оля писала, стараясь, чтобы мысли не перескакивали с одного на другое, а шли серьезно и последовательно:
«Человек в своих поступках, даже в своих чувствах часто руководствуется боязнью того, что о нем скажут. А вот если представить себе человека на грани смерти — в бою или от болезни, — ему уже, наверно, нет или почти нет дела до того, что о нем скажут… Например, в отношении его поступков, вызванных любовью или ненавистью. Перед войной человек, наверное, готов при всех, не стесняясь, признаться в своей любви, и пусть скажут о нем все что угодно, все равно! И уж конечно нет такого: «А что он подумает, если я лишний раз посмотрю на него?» Словом, люди трусливы в проявлении любви, потому что они забывают о смерти. Если бы они помнили о смерти, они были бы более энергичны, более сильны, более смелы, более счастливы в жизни… Словом, чтобы быть счастливой, надо научиться чувствовать смерть!»