Посмеялись по поводу их личного взаимовыгодного советско-американского сотрудничества. Но Сергея так привлекла лошадка на этикетке, что ни о каких других рисунках или картинах думать не хотелось. Размышлял, хмелея, что, наверно, есть на свете лошадиный бог, который не сразу, но все же когда-нибудь замечает каждую тяжкую лошадиную замотанность. И выводит понурую, спотыкающуюся от усталости лошадь на зеленую-зеленую травку. И она пасется себе, щиплет майский лужок, солнышко течет у нее по жилам: И сытая она. Не костлявая. Выглядит, как ладный жеребенок.
Сергей тянул виски и ухмылялся. Поддерживать беседу у него не было никакой охоты. В конце концов заокеанский приятель гуманно посадил его в такси, вручив пятерку на дорогу…
А дома и в тот раз, как всегда, Наталья встретила его злобным криком:
— Ты опять пьян!
— Американец угостил виски. «Белая лошадь». Подарил краски. Лошадка пасется.
— Выпрашивать подачки! Разве мы нищие?
— А разве нет?!
Он вызывающе дернул головой, будто пытаясь сбросить упряжку, и в большом коридорном зеркале — купленном ими, супругами Чекедовыми, а не выкинутом сюда их родней, как все остальное, — поймал свой остервенелый оскал. Зубы редкие, уже желтые. Десны обнажены. Ей-богу, словно у старого мерина. Сказал, запинаясь, как всегда в минуты ссор с ней:
— Странная логика. Не как у всех. Вашу гордость, мадам, не оскорбляет брать то, что иначе пошло бы на помойку. А хорошие краски, необходимые мне профессионально (он, выпив, не всегда выговаривал правильно трудные слова), нельзя, видите ли, взять в подарок!
— Вот именно! Письменный стол, шкаф, холодильник все равно уже никому не были нужны! Все равно что взять землю для цветов со двора или сломанный сук из леса! А ты лезешь за подачками к империалистам!
В тот раз ссору оборвала теща — вышла с детишками в коридор, услышав перебранку сквозь стены потрясающей звукопроводимости. Когда она приезжала, Миша и Ариша ластились к приветливой красивой бабушке, заказывая моментальные рисунки.
Кажется, Люция Александровна ценила популярность у внуков не меньше, чем свою известность живописца. Сергей, даже будучи пьяным, помнил, что выполненные его тещей портреты борцов за мир побывали на многих зарубежных выставках.
Люция Александровна вообще гораздо лучше выражала свои мысли, чувства, настроение в рисунках, чем в речи. Шутила, что у нее с Чекедовым не только профессия одинаковая, но и сходное косноязычие.
В тот раз Сергей вознамерился было снова-здорово упрекнуть тещу за прямолинейно воспитанную Наталью. В духе первых пятилеток, что ли? Или даже первых лет Советской власти? Кстати, имя-то «Люция» сокращенное от «революция». А Наталья чуть ли не ежедневно: «Октябрьская революция — это прежде всего духовный взлет!», «колонизаторы грабили Индию», «империалисты продолжают гонку вооружений»… Словно репетирует дома политинформацию, которой должна пичкать своих педагогов. Только забывает о разрядке напряженности в связи с духом европейского совещания в Хельсинки, если уж на то пошло!
Пока Сергей в тот раз, как обычно, собирал мысли, теща, взглянув на его порядком отросшую бороду, схватила бумагу и карандаш. И не успел он рта раскрыть, как Люция Александровна протянула ему готовый рисунок. Два молодых бородача-кентавра щиплют травку на лужайке.
— Подари от меня своему империалисту. Ответный сувенир!
Сергей давно заметил, что Люция Александровна все решала и делала споро. Кажется, Наташа унаследовала от матери способность совмещать стремительные решения с поступками: придумала — и тут же сделала. Во всяком случае, в их самый последний вечер Наташа сразу же сделала то, что, по-видимому, придумала во время ссоры. В ответ на его упреки. Но ведь опять-таки она начала тогда:
— Ты опять пьян.
— Положено хотя бы по стакану. Пива по стакану. В день гонорара. Ты теперь нигде не служишь. Ты очень быстро потеряла представление о самых обычных нормах! Почему ты не можешь быть такой, как другие?!
— Я служу детям, всему светлому, а не твоей самости! Я уже отдала нашим детям все, что могла: я из-за них отказалась быть директором, потому что думала о них больше, чем о других!.. Наверно, Инна Лаквердова права, мне надо отстраниться от Миши и Ариши, как ты сделал!
— Что же, по-твоему, я забываю о детях?! На, бери!
Она небрежно втиснула его четыре трудовые гордые десятки между книгами на полке. А у него прямо-таки желудок перевернулся от возмущения: