Зайцев быстро находит коротко остриженную девушку, издали похожую на парня. Её даже неловко называть Шурочкой — такая она большая, могучая. И голос у неё хриплый. Но Зайцев всё-таки называет её Шурочкой.
— Вот, Шурочка, наш парень из уголовного розыска, Егоров. Я тебе про него говорил…
Дело, томившее Егорова всё время, пока он здесь живёт, решилось в две минуты.
Шурочка сказала, что она сама запросит учётную карточку из Дударей, а пока поставит его на учёт условно.
— Спасибо, — сказал Егоров уже на улице. — Большое, я даже не знаю, какое тебе большое спасибо, Зайцев. Я это никогда не забуду. Ты меня, ей-богу, сильно выручил…
— Опять «ей-богу»? — засмеялся Зайцев.
— Ну ладно, я потом отвыкну, — пообещал Егоров.
Они проходили в сумерках мимо красного здания городского театра, где подле освещённого подъезда среди голых, давно уже сбросивших листву деревьев толпилось множество людей.
И над толпой возвышались три конных милиционера.
А на фасаде театра в окружении электрических лампочек висела огромная афиша:
«Был ли Христос? В диспуте примут участие нарком просвещения А.В.Луначарский и митрополит Александр Введенский».
Весь город, казалось, рвался в театр. И, конечно, не потому, что всем хотелось немедленно выяснить, был ли на самом деле Иисус Христос.
Всем хотелось посмотреть на знаменитого наркома просвещения, вдруг пожелавшего приехать в этот далёкий сибирский город. И на митрополита Введенского — главу так называемой живой церкви — многим тоже хотелось посмотреть.
— Хочешь, зайдём? — показал на театр Зайцев.
— Ну, разве пробьёшься? — усомнился Егоров.
— А хочешь?
— Я бы пошёл с удовольствием, если б пустили, — сказал Егоров.
— Тогда сразу пойдём, — позвал Зайцев и, наклонив голову, устремился в толпу.
Егоров еле поспевал за ним.
Зайцев расталкивал людей и говорил только одно слово «минутку».
У самых дверей они вынуждены были остановиться.
Их остановили билетёры, стоявшие с двух сторон.
— Ваши билетики?
— Из угро, — как-то глухо и грозно произнёс Зайцев. И оглянулся на Егорова. — Этот со мной.
— Пожалуйста, — сказал один билетёр и опасливо посторонился.
Всё великолепие этого старинного театра с его люстрами, синим бархатом и позолотой в одно мгновение как бы обрушилось на Егорова и придавило его.
Оказывается, он никогда ещё не был в театре и не знал, что здесь так красиво.
— Гляди, Луначарский, — показал Зайцев, когда они уселись на бархатный барьер ложи.
— Который?
— Да ты что, Луначарского не видел?
— Где же я его увижу?
— А на портретах?
— Ах, на портретах…
— Вы что тут, долго будете безобразить? Слезайте сейчас же. А то я милицию вызову.
Зайцев посмотрел сверху вниз на чистенького старичка билетёра.
— Вызовите. Я как раз хотел вас об этом попросить.
А Егоров спрыгнул с барьера и потянул за собой Зайцева.
— Не валяй дурака, Серёжа, а то подумают, мы — хулиганы.
— Не подумают, — скосил глаза на билетёра Зайцев, но всё-таки тоже спрыгнул.
— Который, ты говоришь, Луначарский? — опять спросил Егоров, жадно вглядываясь в людей, разместившихся за высоким и длинным столом президиума, застланным красным бархатом.
— Вон тот полный, налево смотри, в пенсне, редкие волосы. Причёсывается, что ли? Нет, просто ухо потрогал…
— А я на этого подумал, на худощавого…
— Ты что? — удивлённо посмотрел Зайцев на Егорова. — Разве плохо видишь?
— Нет, ничего.
— Этот же, худощавый, — поп. Его сразу заметно, что он поп. Это и есть митрополит Введенский.
Однако ошибиться было легко.
Из-за трибуны видно только голову и плечи выступавшего митрополита. Волосы у него не длинные, как бы полагалось духовному лицу. И он в эту минуту перелистывал на трибуне бумаги. Вычитывал цитаты, как всякий докладчик. Только цитаты он приводил из Библии на церковнославянском языке, непонятном многим.
Егорову же был понятен этот язык. Он и грамоте стал учиться сперва по-славянски. Раньше, чем он пошёл в школу, его учил отец по какой-то старинной книге.
Отец Егорова больше всего любил чтение именно старинных, главным образом божественных книг. Верхолаз-кровельщик, он часто чинил купола храмов, разъезжал с этой целью по всей Сибири и считал себя близким к церковным делам. Только, кажется, перед самой смертью, уже на гражданской войне, он разочаровался в религии. А бабушка Егорова постоянно, до сих пор читает Библию. И кажется, ещё совсем недавно она возила внука на пароме в Староберезовский монастырь, на поклонение мощам святого Софрония.
Егоров до сих пор помнил все молитвы. Но сейчас весь этот божественный, религиозный мир был от него где-то далеко-далеко, как в тумане. И ему было вовсе не интересно слушать митрополита.
Он рассеянно оглядывался по сторонам, рассматривал расписанный потолок, балконы, галёрку.
— Не люблю я их, — негромко и досадливо сказал он, опять покосившись на митрополита Введенского.
— Кого? — удивился Зайцев. — Кого не любишь?
— Ну, одним словом, попов и вот всю религию. У меня из-за них в Дударях чуть большое дело не вышло. Чуть-чуть меня из комсомола из-за них не наладили…
— А что такое? — обеспокоился Зайцев. — Ты в церковь ходил? Молился?
— В том-то и дело, что я уже не молился. И не ходил. А всё-таки пришили дело. Меня, одним словом, один парень спас. Вениамин Малышев. Мировой парень! Так я ему до сих пор письмо и не написал. А он меня, можно сказать, спас. А то бы я сейчас скитался.
— Да в чём дело-то было?
— После я тебе расскажу. Но это было большое дело, — вздохнул Егоров.
— После так после, — оборвал его Зайцев. — А сейчас слушай. Говорит Луначарский. Вон он, видишь, встал… — Зайцев схватил Егорова за руку. Теперь внимательно слушай — Луначарский…
Полный, плотный человек с крупной седоватой головой поднялся за столом. Пенсне его заблестело.
— Ну, хорошо, — сказал он, — допустим на минутку, что митрополит Введенский ведёт своё происхождение непосредственно от бога Саваофа. Допустим, что он создан по образу и подобию божию. А я и те, кто со мной согласен, происходим, как утверждает наука, от обезьяны. И вот если вспомнить, как выглядит обезьяна, и взглянуть хотя бы на меня, можно сказать, какой прогресс. А теперь вспомните могущественного бога Саваофа, каким его изображают на иконах, и посмотрите на нашего собеседника митрополита. Не правда ли, какой ужасный регресс?!
Многие засмеялись и захлопали.
А когда смех и аплодисменты утихли, Егоров наклонился к уху Зайцева и доверительно прошептал:
— А мы правда все от обезьяны.
Зайцев опять засмеялся.
— Я серьёзно говорю, — нахмурился Егоров. — Я это ещё в Дударях читал, что мы все от обезьяны…
Тон у Егорова был такой, что мне самому, мол, неприятно это открытие, но не признать его всё же нельзя. И Егоров вздохнул.
Домой он пришёл очень поздно, но в тёмном дворе ещё визжала пила и ухал топор.
Катя и её ребятишки азартно работали под окном кухни, в полосе света, падавшей из окна от керосиновой лампы-«молнии». Они пилили и кололи дрова, и укладывали их тут же под низеньким навесом.
Егорову стало стыдно. Ребята и Катя работают, а он где-то там ходит, слушает митрополитов… А все думают, что он задерживается на работе. А на работе он сегодня оскандалился.
Катя, однако, обрадовалась его приходу.
— Вы, ребята, пилите, — оставила она пилу, — а я покормлю дядю.
Раньше она его не так называла.
— Нет, я уже поел, — сказал Егоров.
— Вижу, — вытерла руки фартуком Катя. — Вижу по личику твоему прекрасному, как ты поел. Краше в гроб кладут.
— Нет, я правда не хочу есть. Я буду сейчас пилить с вами.