И Жур не похвалил стажёров.
Жур вначале был как будто недоволен, что они так много времени убили на розыски Парфёнова. Потом он сказал:
— Ну, ладно, ребята, аптекарское дело у нас вроде того что идёт к концу. Надо его поскорее закруглять и заниматься серьёзными делами. Завтра я вас познакомлю с Грачевкой. Тут придётся пораскинуть мозгами. А на сегодня вы свободны. Идите по домам.
Егоров вынул из-за пазухи старенькое, ещё отцовское портмоне с шариками на застёжке и отдал Журу долг, положив деньги на стол, на бумаги.
— Спасибо, — сказал Егоров.
— Не за что, — сказал Жур. И ссыпал деньги с бумаг в выдвинутый ящик письменного стола.
Зайцев опять пригласил Егорова в «Париж». И можно было бы пойти: деньги есть. Но Егорову хотелось поскорее обрадовать Катю, и он предложил Зайцеву:
— Может, ко мне пойдём, Сергей? Возьмём закуски, пива, всё, что надо, и пойдём ко мне. Посмотришь, как я живу. Посидим по-семейному.
— Нет уж, это я успею, — засмеялся Зайцев. — Я ещё насижусь по-семейному.
Егоров зашёл по дороге в роскошный гастрономический магазин Егорова.
Из-за этого однофамильца у него уже были неприятности. Когда ещё в Дударях на маслозаводе его принимали в комсомол, все спрашивали, не сын ли он этого Егорова, не родственник ли. Как будто на свете и есть всего один-единственный Егоров, владелец магазина и кондитерской фабрики.
В магазине у Егорова разбежались глаза. Всего было много, и всё хотелось купить.
На полках до самого потолка стояли коробки с конфетами и с печеньем, бутылки с вином и сладкой водой. На прилавках лоснились окорока, колбасы, сыр, балыки, икра. И продавщицы в белых наколках на головах розовыми пальцами резали и взвешивали на бронзовых весах всю эту благодать.
Егоровский магазин, помимо всего, славился своими продавщицами: все, как на подбор, красавицы, любая, кажется, хоть завтра могла бы пойти в киноактрисы. Но в том-то и дело, что пойти они никуда не могли. Во всей стране была безработица.
Очень трудно было найти работу. Но если человек её нашёл, — хоть какую, — он мог не сомневаться, что еда, одежда, обувь и всё прочее у него будут. Магазины по всей стране ломились от изобилия продовольствия и разных товаров. Требовались только деньги.
И вот у Егорова сегодня они опять появились.
Егоров зашёл, чтобы купить колбасы, которой он не ел, пожалуй, с самого детства. И в детстве ел не так уж часто, разве только в большие праздники — на пасху и на рождество. Да и, наверно. Катя забыла, какая она бывает, колбаса. Ребятам же её этот продукт совсем мало знаком. Они родились в первые годы революции и росли в гражданскую войну. Какие уж им в это время доставались продукты…
Егоров пригляделся к ценам, прикинул в уме, во что ему обойдутся все покупки, и твёрдо решил оставить в этом магазине ровно четверть получки.
Он купил и колбасы, и ветчины, и сыру, и балыка, и две пачки печенья «Яхта», и большую коробку бело-розовых конфет под названием «Зефир», и три бутылки сладкой воды. И бутылку портвейна. Хотя не был уверен, что Катя одобрит это последнее приобретение.
Но Катя одобрила портвейн.
— Что мы, разве не люди? — вонзила она взятый у соседей штопор в пробку. — Вот сейчас и выпьем за всё хорошее, что ещё будет в нашей жизни. А детям ты правильно Купил сладкой воды. Я им на Первое мая её покупала. Они её очень любят…
Подле стола ходил уже чисто вымытый, обряженный в старенький матросский костюмчик, из которого вырос младший сын Кати, приёмный сынок Егорова Кеха и смотрел на разложенную еду вострыми глазами волчонка. Чтобы успокоить Катю, Егоров сказал:
— Я его завтра же сведу в детский дом. Я уже знаю, куда я его сведу…
— Погоди, — будто не слушала брата Катя, оглядывая стол. — Погоди, я ещё селёдочку хочу лучком обложить. Ах, жалко до чего, что мы Алексей Егорыча не можем пригласить. Пусть бы он с нами выпил. Хороший человек. Ведь он всё захаживал, спрашивал, как мы живём. Вот и пусть бы поглядел, как живём…
Есть из многих великих, жизнеутверждающих качеств нашего народа одно поистине удивительное — забыть мгновенно при первой же удаче всё плохое, что было, и помнить только о хорошем и надеяться только на хорошее.
Катя вспомнила в этот вечер и Алексея Егорыча, ломового извозчика, в долг перевозившего ей дрова, и тётю Настю, прачку, вот уже второй год безвозмездно разрешавшую ей пользоваться вместительным баком для парки белья, и Зину Козыреву, девицу лёгкого поведения, подарившую её детям к празднику два фунта кедровых орехов.
Счастливая Катя всех хотела осчастливить в этот вечер, всех хотела пригласить к своему столу. Но было уже слишком поздно. А праздничный ужин нельзя было откладывать.
Уселись за стол только своей семьёй.
Выпив рюмку портвейна, Катя сразу захмелела, стала много говорить, много беспричинно смеяться. Приблизила к себе приёмыша и долго гладила его, говоря:
— Какой хороший мальчик! И зовут хорошо, чисто по-сибирски — Кеха. Значит, Кеша, Кеночка, Иннокентий…
— Я сведу его, — опять пообещал Егоров.
— И не думай! — вдруг строго сказала Катя. — Что значит «сведу»? Я обмыла его, приодела, видишь, как хорошо обстригла — в кружок, хотя у меня ножницы тупые. А ты теперь будешь говорить «сведу». Нет, уж пусть он у нас тут растёт. Где три, там и четыре. И это большое дело, Саша, что ты уже работаешь, что ты уже на своей тропе. И я работаю. А если есть работа, значит, есть и деньжонки. А при деньгах и купить всё не трудно. Для чего же мы будем от себя хорошего мальчика отгонять? Пусть растёт при нас. И нам веселее…
Так решилась в тот счастливый вечер судьба случайно найденного мальчика Кехи, получившего широко известную фамилию Егоров. Но его уж впоследствии, наверно, не будут спрашивать, не сын ли он, не родственник ли владельцу роскошного гастрономического магазина Егорову.
16
На работе теперь, кажется, только один Воробейчик продолжал подсмеиваться над Егоровым:
— Ну как, ребёнок-то у тебя, живёт?
— Живёт.
— Кормишь его?
— Кормлю.
— А как кормишь-то? Чем? Грудями?
— Грудями, — отвечал Егоров. И проходил мимо.
У него были прежние башмаки, на которых по-прежнему хлябали еле державшиеся подмётки, но он всё-таки после первой получки твёрже ступал по земле, хотя по-прежнему было не ясно, оставят ли его на этой работе.
А работы всё прибавлялось и прибавлялось. И работа становилась всё более сложной.
Жур доверял теперь Егорову так же, как и Зайцеву, вести некоторые допросы, посылал их с кем-нибудь из старших на происшествия даже весьма серьёзные, где надо было проявить и смётку, и ловкость, и мужество. И Егоров вёл себя не хуже других — и стойко, и серьёзно, и находчиво.
И всё-таки Воробейчик продолжал подсмеиваться над ним.
Непонятно было, за что Воробейчик так невзлюбил Егорова, но всякий раз он как нарочно, и, может, в самом деле нарочно, старался подчеркнуть, что Зайцев — это действительно оперативник, огневой паренёк, как любил выражаться Жур, а Егоров — это вроде как ходячее недоразумение.
В Баульей слободе произошло убийство.
Воробейчик пришёл сообщить об этом Журу, потому что Жур ведёт почти все дела, связанные с убийствами и крупными вооружёнными ограблениями. Журу бы и сейчас надо было выехать в Баулью слободу. Но Жур был занят подготовкой к важной операции. Поэтому он попросил Воробейчика:
— Съезди, пожалуйста, сам. Возьми с собой моих ребят. Им тоже невредно промяться.
— Я Зайцева возьму, — сказал Воробейчик, хотя Егоров сидел тут же, в этой узенькой комнатке Жура.
— Ну, возьми Зайцева, — согласился Жур. — Мне всё равно.
И Журу действительно было всё равно. Он даже не заметил, что Воробейчик особо выделяет Зайцева.
А Егорову, конечно, было обидно, хотя он сам признавал, что Зайцев паренёк на редкость огневой, и сам им восхищался. Но всякому человеку, пожалуй, станет обидно, если его всё время убеждать, что он тут вроде мебели присутствует. И Егорову стало обидно.