— А что же, — говорит Жур, — надо, чтобы человек был нахалом? Он просто, я замечаю, совестливый паренёк. А это, мне думается, неплохо. Если есть сомнения, можно ему дать ещё самостоятельное задание, тем более он комсомолец. Неплохой, я считаю, комсомолец…
— Ну, разве что комсомолец, — ухмыляется Воробейчик.
И тут происходит странное. Воробейчик, всё время выступавший против Егорова, предлагает послать его с последним заданием на «Золотой стол».
Казалось бы, Воробейчик мог придумать Егорову более трудное задание, на котором бы Егоров уж наверняка провалился. Но Воробейчик как будто настаивает на этом задании. Ну что ж, Жур не возражает.
Час спустя он вызывает к себе Егорова и спрашивает:
— Ты можешь поприличнее одеться? У тебя есть во что?
— Есть, — говорит Егоров.
— Ну вот, оденься как можно получше и вечером пойдёшь на «Золотой стол».
«Золотой стол» — это казино, где играют в лото, в карты и ещё во что-то. Оно помещается в центре города, почти рядом с уголовным розыском, в следующем квартале, против кинотеатра «Красный Перекоп». Там собираются богатые люди — нэпманы, старатели с золотых приисков. И жулики и бандиты, бывает, тоже там собираются. Особенно много бывает карточных шулеров, есть приезжие шулера.
Егоров в «Золотом столе» ничего особенного не должен делать. Если, конечно, вспыхнет скандал, он обязан задержать подозрительных. Ему поможет в этом милиционер, который стоит внизу, у подъезда. А так Егоров должен только наблюдать, не привлекая к себе внимания. Пусть все думают, что он просто игрок, молодой нэпман, гуляющий глупый молодой человек. Он может принять участие в игре в лото или в какой-нибудь другой игре. Для этого ему выдаётся казённых три рубля. Если проиграет, не страшно. Если выиграет, тоже. Вот и всё. Сам, конечно, он не должен затевать скандалов. Боже упаси! Он должен держаться скромно, ни во что без толку не впутываться.
— Ну иди, Егоров, — сказал Жур. — Желаю тебе… Ну, словом, иди и старайся, чтобы всё было как следует…
Егоров зашёл домой, пообедал, переоделся, надел почти новый, перешитый Катей френч цвета морской волны, аккуратно причесался и уже в самую последнюю очередь посмотрел на башмаки.
Башмаки до крайности худые. Он уже два раза их сам ремонтировал, прикреплял дырявые подмётки тонкой проволокой, вырезал из картона стельки. Всё равно вида они никакого не имеют. Хотя их можно ещё подкрасить сажей.
Егоров развёл в керосине сажу и, поставив ногу на ступеньку крыльца, стал подкрашивать башмаки.
Его окружили племянники. Каждый хотел помочь ему в этом деле.
В одно мгновение они измазались, как чертенята. Но больше всех измазался Кеха. Он старался всех оттолкнуть и кричал, что это не чей-нибудь, а его папа, поэтому только он, Кеха, имеет право красить отцовские башмаки.
— Да он и не папа тебе, — сказал младший Катин сын. — Нам он дядя, а тебе чужой.
— Не чужой, не чужой! — закричал и заплакал Кеха. И стал ругаться вдруг такими словами, какие не только в три или в четыре года, но и в тридцать лет не все, пожалуй, знают.
Егоров растерялся. Он утешал Кеху, говорил, что он ему, правда, не чужой, но слова плохие, нехорошие слова. Надо их забыть. Поскорее забыть.
Егоров вышел из дома расстроенный. И всю дорогу думал то о Кехе: «Взяли ребёнка, так надо воспитывать», — то о том, что ему, Егорову, самому сегодня предстоит.
Всё-таки он идёт сейчас на своё последнее испытательное задание.
Завтра уже будет ясно, как решилась его судьба. Вернее, она решится сегодня. Но Кате он об этом ничего не сказал, чтобы она не волновалась лишний раз.
А сам он сильно волновался. Хотя чего бы ему волноваться? Ничего страшного там не может быть. Да если и будет, он, пожалуй, не шибко испугается. За этот месяц он уже кое-что повидал. Всё будет хорошо, как надо. Иди, Егоров…
В девятом часу вечера у развалин Хмуровского пассажа, сгоревшего ещё в гражданскую войну и до сих пор не восстановленного, он неожиданно встретил Жура.
У Жура был редкостный свободный субботний вечер. Он шёл домой ужинать. Он так и сказал с улыбкой Егорову: «Иду домой ужинать». А Егорову очень интересно: как живёт дома Жур? Если ли у него дети? Но спрашивать об этом неудобно. Не такие у Егорова с Журом отношения, чтобы спрашивать о домашних, о семейных делах.
Жур оглядывает Егорова под фонарём, видит, что у него под распахнутой телогрейкой красивый френч, — не «френч» теперь надо называть, а «тужурка».
— Что же ты так всегда не ходишь? У тебя же вид совсем другой, солидный…
Это звучит как похвала. Но Егоров вдруг вспоминает свой грех и совсем некстати в замешательстве говорит:
— Это всё ничего, но я напутал в анкете…
— Пустяки. После исправишь.
— Но я здорово напутал…
— Исправишь, — хлопает его левой рукой по плечу Жур. — Анкета — это дело не страшное. Ты сейчас вот старайся, чтобы всё было хорошо, умно. Последнее тебе задание — и, можно считать, кончился твой испытательный срок.
Жур идёт с ним по улице, под неяркими сегодня фонарями. Видимо, опять падает напряжение на электростанции. Никак её не могут наладить после гражданской войны.
— Наладится, всё наладится, — смотрит на фонари Жур. — Лет через десять, через двадцать никто не узнает наш город. Это будет мировой город.
Так любили тогда говорить, лет тридцать с лишним назад: мировой парень, мировой город, мировые дела.
Жур дошёл с Егоровым почти до самого казино, потом свернул в переулок к своему дому и сказал:
— Ну, счастливо тебе, Егоров. Работай. Главное, не горячись. Мы ещё увидимся сегодня. Я с двенадцати ночи буду дежурить по городу…
Егоров даже удивился: почему это Жур так сказал? Отчего тут надо горячиться? Всё спокойно.
20
У подъезда, где ресторан, стоит бородатый, в расшитой золотом ливрее швейцар. Он открывает двери Егорову. Егоров снимает внизу, на вешалке, телогрейку, фуражку, ещё раз причёсывается у огромного зеркала и поднимается на второй этаж. Нет, теперь он больше не волнуется.
В огромном зале расставлены длинные столы. За столами сидят какие-то ветхие старушки в допотопных шляпах, старички в стоячих воротничках, каких нынче уже не носят, полные, румяные мужчины с младенческими лицами и с телами купчих.
Все это лавочники, бывшие чиновники, домовладельцы. Они сидят над узкими полосками картона с цифрами.
А у стены на возвышении стоит однорукий, усатый инвалид и выкрикивает номера:
— Двадцать восьмой-и… Тридцать шестой-и…
Для чего он вытягивает это «и»? Егорову очень смешно. Но он не смеётся. Никто не смеётся, и он не смеётся.
У него есть казённых три рубля. Но он пока не собирается играть. Он ходит меж столов, как ходят многие, с виду такие же, как он. Никто тут не догадывается, что он из уголовного розыска.
Вдруг он видит знакомое круглое лицо.
Это Ванька Маничев покусывает белыми зубами чёрную костяшку, которой закрывают цифры, и жадно смотрит на однорукого инвалида, выкрикивающего номера.
Ванька сейчас, увлечённый игрой, никого не замечает вокруг себя. А Егоров его хорошо видит. И сердце у Егорова чуть замираете Ванька для него теперь навсегда связан с Аней Иващенко. Может, и Аня здесь? Нет, Ани не видно. А где же она?
И хотя Егоров всё это время, все дни после их недавней встречи, думал, что он уже вытеснил Аню из своего сердца, Аня всё-таки волнует его. И наверно, ещё долго будет волновать. Пусть он думает, что уже не любит её. Даже Ванька Маничев, этот бывший его дружок, оказавшийся нэпманским холуём, интересен Егорову только потому, что связан с Аней. Может, он уже женился на ней?
Но какое дело Егорову? Пусть женится. Пусть они все женятся. Он занят своим делом. Он заканчивает сегодня свой испытательный срок.
Егоров даже взглядом не хочет встретиться с Ванькой, проходит, уже не глядя на него, меж рядов, переходит в соседний зал, поменьше.