— Нет. Языки — не моё.
— Вот и зря, — заявило лихо. — Послушай-ка, каково…
Надтреснутый, хрипловатый голос затянул что-то певучее, гортанное, ни на что не похожее. Зарецкий позволил Тихону договорить до конца — а может, попросту не слушал. Лихо, не дождавшись отклика, недовольно заворчало. Совсем по-человечески.
— Оно невесело, Яр, — мрачно проронил Тихон, устав от чужого молчания. — Я ить помню… Помню, какая она, жизнь-то. Как нахлынет иной раз, так от себя самого, нонешнего, с души воротит. И рад бы уйти, а куда уйдёшь — всё здесь держит… Жизнь вся здесь. Как от неё откажешься?
— Я б тебе помог, — зло перебил Зарецкий. — Прямо сразу, при встрече. Если б ты язык свой трепливый не протянул.
— А мне уж и не поможешь, — лихо зашелестело недобным смехом. — О себе бы лучше подумал.
— Мне о других думать положено.
— Неужто Драган тебе такое сказал? — лукаво спросил Тихон, щуря желтоватый глаз. — Смотри, парень… Свою-то звезду зажечь — дело немудрёное. Ты попробуй чужую зажги…
— Пошёл вон, — раздражённо бросил Зарецкий.
Тихон, на удивление, послушался. Подскочил с насиженного места, всколыхнув высокие травы, и растаял в воздухе несвежей дымкой. Неужели он и впрямь был когда-то живым? Даже больше, чем живым… Что же с ним стало? От чего он предостерегал? Ира, может, и осмелилась бы спросить, если бы не полученная чуть раньше отповедь. Обниматься с нежитью, значит, нельзя, а задушевные беседы вести можно? Хотя какие уж они задушевные…
За всё утро Зарецкий едва ли произнёс больше десятка слов. Ира тоже помалкивала; она в очередной раз не выспалась и с трудом понимала, на каком она свете. Странный ночной разговор, может быть, вовсе ей привиделся; поди пойми на больную усталую голову. А если и нет, какое ей дело до чужих бед? Своих хватает!
Из ярко-жёлтого моря поспевающих колосьев выглядывали синие пятнышки васильков. Полуденная жара начинала действовать на нервы; прикрыть от солнца голову было нечем, и Ире казалось, что мысли в голове плавятся вместе с мозгами. От пережитых ли потрясений, от бесконечной ли спешки, от дурного ли сна — что-то творилось с её способностью здраво соображать. Стало бы проще, если бы мироздание вернулось в привычные рамки, но оно лишь шаталось с каждым днём всё опаснее. Не менялся лишь неутомимо шагающий рядом Зарецкий. Даже хорошо, пожалуй, что он всё тот же угрюмый нахал, к которому она привыкла в Москве; вздумай он вдруг искренне, не в угоду клятвам и служебному долгу, переживать за Ирину жизнь — это означало бы, что мир окончательно сошёл с ума.
Сперва показалось, что далёкий тоненький вскрик ей почудился. Ярослав замер и прислушался, а спустя миг, не говоря ни слова, сорвался с места и сквозь беспокойное травяное море помчался на голос. Ира бросилась следом и лишь спустя десяток шагов задумалась, зачем. У неё не получалось бежать так легко; жёсткие колосья хлестали по ногам и цеплялись за подол тонкими усами, земля предательски раздавалась под башмаками, а дыхание быстро сбилось с ритма и остро обжигало лёгкие. Она могла, наверное, остаться на дороге. Если бы что-нибудь случилось, достаточно было бы дотянуться до висящей на шее цепочки…
— Ма-а-атерь… — истошный перепуганный писк ужалил слух; вряд ли кричавшая намного старше Иры, скорее уж наоборот. — Сми-и-илуйся, Ма-а-атерь… Помоги-и-и…
Вон она, съёжилась посреди поля, заслонилась от беды отчаянно вскинутыми руками. В кулачке — грубо сработанный серп, годный срезать колосья, но не угрожать грациозной золотоволосой красавице, тянущей к девчонке бледные ладони. Трепещет на ветерке невесомое белое одеяние, синие васильки в тяжёлом венке — того же цвета, что и холодные смеющиеся глаза. Ира читала когда-то про полудниц, но вживую увидела впервые. Вживую… Придёт же в голову…
— Что ж ты, девонька? Спляшем…
Дальше, у близкой кромки перелеска, толпятся кучкой люди — женщины, мужчины, по большей части молодые и крепкие. Никто не смеет переступить невидимую границу владений полудницы. Девчонка, маленькая, тщедушная, должно быть, попросту не успела до спасительной черты.
— Матерь!.. Арин-заступник!.. Стри-и-идар!.. Помощи-и-и…
Стоявшие под лесной сенью, как по команде, отшатнулись; вразнобой взметнулись руки, вычерчивающие в воздухе замысловатые знаки. Полудница не спеша обернулась, потянула носом; прекрасное бледное лицо исказила злоба. Из-под ярко-алых губ показались желтоватые заострённые зубки.
— Пош-ш-шёл прочь, — свистящий шёпот тише шелеста колосьев на ветру, громче грозовых раскатов. — Прокляну…
— Давай.
Зарецкий небрежно отбросил мешавшую сумку. Травы пугливо пригнулись, будто от порыва ветра; тонкая, почти невидимая в солнечном свете стена огня потянулась от земли к безоблачному небу. По одну сторону — тощая девчонка, в слезах, но живая; по другую — разъярённая полудница, спокойный, как скала, волхв и Ира. Зачем она сюда полезла? Ноги сами собой пятятся прочь, на безопасное расстояние, за спину единственного защитника, которого впору бояться едва ли не больше, чем нежити. Гортанный визг бьёт по ушам: полуднице не по нраву направленные против неё чары.
Рот на замок — и молчать, молчать! Не давать нежити права на свою жизнь, не связывать Зарецкому руки, и без того крепко схваченные клятвами… Красивое девичье лицо хищно скалится; грациозно, словно в танце, полудница ускользает от преследующей её гибели. Сильная нежить, ловкая и наглая; таких надзор ловит целыми боевыми отрядами — или зовёт на помощь контроль. Твари не нравится быть уязвимой; она взмывает в чудовищном прыжке, бросается на врага, тянет длинные когти к ненавистному лицу. Ненавистному… Каких-то несколько часов назад Ира наивно примеряла ненависть на себя, не подозревая, что может быть вот так.
— В муках сдохнеш-ш-шь, — когти проскальзывают мимо распластавшегося в воздухе языка пламени, полосуют ткань рубашки и кожу под ней; на золотых рыльцах колосьев зажигаются искристые алые капли. — Сроку тебе — одна луна, да ещё одна тень лунная… Сгинеш-ш-шь, Стридарово отродье, ни землицы тебе, ни воды, ни ветра вольного…
Ира никогда прежде не слышала проклятий. Зарецкий поймал нежить за тонкое предплечье, толкнул прочь от себя, сумел опрокинуть — следом рухнул сам, не успев избавиться от цепкой хватки. Полуднице выгодно драться врукопашную, ведь её прикосновение губительно, а пытаться сжечь её — гарантированно пострадать самому… Мысли слишком медленно ворочаются в гудящей голове. Пока до Иры доходило, что надо что-нибудь сделать, нежить десять раз могла бы убить обычного мага. Даже самой высокой категории…
Но она ведь ничего не умеет!
Впрочем, чтобы ухватиться как следует за узкие плечи и рвануть что есть сил, много уметь не надо. Плоть под ладонями мертвенно холодна; дух перехватывает от страха и отвращения. Полудница сердито зарычала, вырвалась одним мощным движением, вхолостую царапнула когтями воздух там, где только что была Ирина шея. Всего пара мгновений — но Ярославу хватило. Он брезгливо отшвырнул нежить прочь и, не полагаясь на везение, ударил наверняка; злой огонь загудел низко и возмущённо, перекрывая мерзкий нечеловеческий визг.
— Досталось? — коротко спросил Зарецкий, небрежно смахивая с ключицы алые капли. Раны, видневшиеся сквозь прорванную когтями рубашку, закрывались медленно и неохотно; Ира знала, что бывает быстрее.
— Н-нет, — она отвернулась от корчившейся в пламени полудницы. Смотреть, как гибнет существо, почти неотличимое от человека, было тяжко. Не больно, но как-то стыдно.
— Сильно?
— Нет, правда…
Ира попыталась увильнуть от властного прикосновения. Она и впрямь относительно неплохо себя чувствовала, а Зарецкому пригодилась бы сейчас каждая капелька жизненных сил. Жадное пламя, поглотив полудницу без остатка, истаяло в солнечных лучах; стало видно пугливо сжавшуюся в комок девушку и её соплеменников, неохотно бредущих от лесной кромки. Храбрецы, ничего не скажешь…
— Ярослав, — предупреждающе окликнула Ира, указывая взглядом на приближающихся людей.
Зарецкий обеспокоенно обернулся.
— Аккуратней при них. Здесь меня зовут Яр.