Время бесконечного счастья может быть только сакральным, поскольку видится верующему взгляду как сверхъестественная бесконечная повседневность в постоянном общении с богами, что предполагает стирание грани между профанным и сакральным временами в психологии верующего. Причем религии лишь в самом общем виде отвечают на вопрос о том, будут ли в том блаженном времени исполняться ритуалы и какие именно, либо вообще обходят данный вопрос. Грядущие времена обновления и всеобщего благоденствия без сомнения могут быть названы мифологическими, однако это нас вряд ли может удовлетворить, поскольку это слишком общее определение. Такие времена точнее обозначить как эсхатологические.
Для человека действительность всегда была обрамлена возможным, но в то же время он постоянно ощущал возможное как бесконечное, т. е. терял границы возможного, в том числе в своих эсхатологических исканиях. Он стремился вырваться за пределы своего бытия, но в его далеко идущих потенциальностях и особенно предвидениях нет место хаосу. Точнее — он очень желал этого. Хаос может быть только позади, впереди в худшем случае возможны неясности, не до конца видимые детали. Крайнее будущее будет дивно прекрасным, как Ра, потому, что там нет хаоса, который всегда пугает его. Относительно достоверности прогнозируемых сверхдалей ему, конечно, требуются подтверждения, но их всегда легко найти, если сверхдальнее будущее остро желаемо. Можно найти подтверждение у того, кому в первую очередь доверяешь, и в движении собственной души, чтобы освободиться от страха брошенности как предчувствия смерти, в которой, кроме абсолютной тьмы, нет ничего.
В тех границах человеческого мира, которые познаны нами, не имеется никаких оснований для уверенного прогнозирования будущего, тем более сверхдальнего. Хотя нельзя не признать, что потребность в прогнозе была всегда. Умозрительный образ мира, созданный религией или утопическими учениями и несущий в себе указание на цель и смысл истории, совершенно неубедителен. Но по сравнению с политическими утопиями религиозная вера обладает тем несомненным преимуществом, что все связанные с ней предвидения покоятся на гарантиях того, кому верующий всецело доверяет. Христианская эсхатология не указывает на более или менее точную дату спасения, видимо, потому, что представляет самого человека как проблематичного и раздираемого противоречиями, в котором всегда боролись начала, и способствующие, и препятствующие его же спасению.
Марксизм проделал с религиозной эсхатологией нехитрую операцию, которую можно назвать секуляризацией: веру в откровение и спасение он переделал в веру в грядущее торжество всеобъемлющей идеи. Но было бы ошибкой думать, что между ними лежит пропасть. В сущности и религиозная вера в спасение тоже есть вера в торжество идеи. И в том и в другом случае речь идет о спасении, будущее находится здесь в прямой связи с непосредственно переживаемым настоящим. Мысль наделяется способностью устроить загробную судьбу человека, хотя общественное бытие на самом деле может порождать силы, готовые к его обновлению. Но религиозное и марксистское будущее мифологично, а время этого будущего сакрально. Человек с религиозным или марксистским мировоззрением уходит в это будущее как в психологическое убежище от всех повседневных болезненных проблем и катастроф. Соответствующие мировоззренческие системы рассматривают такое убежище едва ли не самым главным своим идентификационным признаком. Смысл бытия видится ими не в мгновении, не в настоящем, а в вечности, не во всякий раз переживаемой конкретности, а только в абстрактной эсхатологической виртуальности. Христианин не утверждает, что знает своего Бога, но это не только не мешает ему верить в него и в грядущее царство божье, а, напротив, способствует его вере, поскольку она освящена таинственным светом всемогущего. Марксист же полагает, что свое божество он знает очень хорошо, не подозревая, что оно давно мифологизировано.