Разумеется, ситуация не была одинаковой шестьдесят лет подряд. Наблюдались перепады — от развала денежного обращения в военные годы (что вполне объяснимо) до заметного оздоровления финансов (лучшим периодом в этом смысле были пятидесятые годы). Однако общие тенденции развития сохранились вплоть до нынешнего распада рынка. Итак, весь исторический опыт учит: да, командная система способна поддерживать стабильные финансы, способна упреждать разнотык между денежной и товарной массами, но исключительно за счет директивного планирования нищенского уровня жизни. Неизбежная при ее господстве крайняя неэффективность экономики не очень препятствует достижению амбициозных целей государства, претензиям на мировое лидерство по той причине, что растраченное при дурном хозяйствовании удавалось (по крайней мере до последнего времени) возмещать сокращением пая трудящихся в произведенном продукте.
Нам, правда, толкуют: верно, денежные доходы населения пока невысоки, но ведь и цены на жизненно необходимые товары поддерживаются на низком уровне благодаря государственным дотациям, тогда как в развитых странах такой статьи расходов у казны практически не существует и там продукты, например, дороже, чем у нас. Однако что это вообще означает: дорого, дешево? Сравнительно с чем? В политэкономическом смысле одно и то же — сказать ли, что зарплата мала или что цены высоки. Единственно честный способ определить дешевизну или дороговизну — это подсчитать, сколько времени надо работать, чтобы купить тот или иной товар (если он, конечно, есть в продаже). По такой мерке мясо нашему работнику обходится дороже, чем, скажем, американцу, в 10–12 раз, птица — в 18–20 раз, масло — в 7, яйца — в 10–15, хлеб — в 2–8 раз и т. д. Даже плата за равноценное жилье у нас много выше.
Есть и такое суеверие: да, непосредственно на себя человек трудится лишь треть рабочего времени, но это ни о чем еще не говорит — весьма крупная часть изъятого возвращается трудящимся через общественные фонды потребления. А они у нас велики не в пример другим странам — вспомните бесплатное образование, здравоохранение, пенсионное обеспечение и прочие льготы. Но вот недавно экономист А. Зайченко опубликовал расчеты: в США и большинстве стран Западной Европы в общественные фонды потребления поступает более весомая доля национального дохода, чем у нас. Заметьте, доля. Абсолютные же суммы просто несопоставимы. Так, американское государство в 1985 году расходовало на образование 178,6 миллиарда долларов, мы — 37,9 миллиарда рублей, на здравоохранение соответственно 174,8 и 20, на социальное обеспечение и страхование — 458,3 и 61,1.
Такова практика командной экономики. И кто зовет нас с вами вернуться к ней ради оздоровления финансов, тот, в сущности, предлагает упредить развал за счет трудящихся, ибо других способов плановая система не знала, не знает и знать не будет. И если даже предположить, что нынешние трудности вызваны отказом от нее, то все равно позади спасения нет. По всей вероятности, мы как-то не так отказались от старого, что-то в самом процессе перестройки сделали не то, допустили где-то роковые просчеты. Эти ошибки надо непременно найти — тогда можно будет исправить их и пойти вперед, а не назад. Но тут мне надо вернуться к началу перестройки.
3
В апреле 1985 года к руководству страной пришли новые люди. Они прекрасно знали болячки экономики и, в отличие от предшественников, прямо и честно сказали об истинном положении вещей. Оценим по достоинству их мужество. Сложнее обстояло дело с положительной программой, с ответом на извечный вопрос «что делать?». На первых порах перестройка не выдвинула принципиально новых конструктивных идей. Начальный ее этап я бы назвал периодом технологического романтизма.
Ход мысли был прост. Мы отстали в главном — в научно-техническом прогрессе. Революции в этой сфере идут вал за валом. В развитых странах активную часть основных производственных фондов обновляют раз в 7-10 лет — выжимают из техники все, пускают ее в переплавку, а взамен устанавливают новое поколение оборудования. Мы делаем это раз в 20–25 лет, причем новая техника зачастую мало отличается от старой. На таком оборудовании получить современную продукцию нельзя. Значит, ключевой вопрос — перевооружение народного хозяйства.
Этот замысел превосходно увязывался с ситуацией на рынке труда. По большому счету, есть только два способа увеличивать производство: либо работников будет больше, либо каждый работник изготовит больше продукции. Были времена, когда половину прибавок продукции мы получали за счет притока новых работников (другую, стало быть, половину — за счет роста производительности). Уже в канун нынешней пятилетки все знали, что так больше не будет. Трудовые ресурсы были подсчитаны, можно сказать, по головам — столько-то народу уйдет на пенсию, столько-то подрастет. Расчеты показывали: в середине пятилетки начнется сокращение численности работников в сфере материального производства. Единственным источником роста оставалось повышение продуктивности труда. Замечу кстати — из доклада в доклад сегодня кочует утверждение, произносимое с непонятной гордостью: вот, мол, весь прирост национального дохода, промышленной продукции и всего прочего достигнут наконец-то благодаря повышению производительности труда. Хвастаться здесь нечем — так выйдет без всяких усилий с нашей стороны, поскольку иного способа развития ныне просто не существует. Другой вопрос, каковы достигнутые приросты, удалось ли возместить потерю экстенсивного источника (прибавку занятых) дополнительным ростом выработки.