Посохин изливал свою печаль и тоску, которые вместе с незваным воспоминанием о собственной молодости почему-то вдруг охватили его. Последние звуки песенки полились, как кровь из свежей раны. В тишине, поглотившей мелодию, всем стало вдруг безмерно грустно и тяжело. Зина тревожным взглядом обвела все лица и замерла, притаив дыхание, как притаил его пустой, оглохший дом.
И вдруг она совершенно неожиданно и непосредственно разразилась плачем.
Все бросились к ней, от суматохи проснулся Шеметун. Утешая и успокаивая маленькую Зину, они утешали и успокаивали самих себя и друг друга.
— Что с тобой? Что с тобой? Перестань! — повторяла Валентина Петровна, хотя и она была чем-то устрашена и, прижимая к себе сестру, сама жалась к ней.
— Я не знаю… не знаю… не знаю, — всхлипывала Зина.
— Ах ты маленькая истеричка! Иди спать к няне! Няня сегодня ляжет с тобой.
Пришла старая няня, вытерла Зине глаза, а Зина, оборачиваясь во все стороны, говорила всем — щедро, разнеженным детским тоном:
— Какие вы все добрые! И мужики тоже добрые, правда?.. И в Петрограде…
Позже Валентина Петровна, провожая последних гостей до парадного, которое открыл и запер уже Лайош, старалась оправдать сестру:
— Наговорили ей кучу всякой чепухи о Петрограде.
Да и сама начиталась! Газеты в городах понапрасну расстраивают людей.
Безмерное, безмолвное одиночество снежных полей, раскинувшихся вширь и вдаль, влилось в просторный обуховский дом, как море в затопленный корабль. В тепле комнаты, как в улитке, затерянной в пустыне, свернулась бездомная тоска и желание.
Валентина Петровна долго лежала в постели, не гася лампу, горевшую на столе посредине комнаты. Она боялась темноты за окнами, темноты, которая подстерегала ее во всех углах и глядела на нее чужими, немигающими глазами, холодное и липкое прикосновение которых она ощущала всем своим телом. Это были те же глаза, которые так расстроили ее при выезде из города.
Наконец она стремительно поднялась и позвонила. Сердце под одеялом сильно билось, отсчитывая секунды, напряженное и чувствительное, как струны скрипки.
Лайош вошел и почтительно остановился на пороге.
— Закройте получше ставни!
Голос Валентины Петровны дрожал, как студень. И пока Лайош, послушный приказу, запирал ставни, запертые еще с вечера, молодая женщина, под стук засовов, прибавила с прозрачной и резкой определенностью:
— Не хочу видеть… ни следа… этой русской скуки!
Молодой венгр, как-то странно затаив дыхание, по тихим коврам прошел мимо нее к выходу. Он был почти у двери, когда за его спиной раздался все тот же чуть дрожащий голос:
— И погасите свет!
Лайош, сердце которого уже было начеку, быстро вернулся и мгновенно накрыл комнату, женщину и себя горячей темнотой. Когда он вторично, уже нерешительно, брался за дверную ручку, Валентина Петровна твердо и повелительно сказала из темноты:
— Подите же сюда!
82
В серых лохмотьях морозных туманов, иссиня-бледный, с прозеленью, из смерзшихся снегов на горизонте вылезал худосочный день. Белесые поля дышали резкой свежестью.
Прапорщик Шеметун, немного проспавшийся в кресле у Обуховых, ехал в санях домой и горланил во всю свою могучую сибиряцкую грудь под пение полозьев. Лошади, пугаясь буйного крика, летели вихрем, и Шеметун даже не заметил ни Бауэра, ни Иозефа Беранека, которые у самой винокурни уступили саням дорогу. Беранек, узнавший бы господскую упряжку хоть черной ночью, бодро и лихо вскинул озябшую руку к козырьку, пытаясь даже в снегу щелкнуть каблуками.
Сани промчались и остановились только у дома, занимаемого пленными офицерами.
Обер-лейтенант Грдличка со слащавой любезностью пригласил Шеметуна выпить черного кофе.
— Хорошо, — без всяких колебаний сказал Шеметун. — Вечная память славной ночи! Покроем…
Примерзшие ступеньки заскрипели, и сонный русский часовой, вылезши откуда-то из угла, заторопился сделать на караул винтовкой. Шум и холод ворвались в переднюю, взбудоражив весь дом.
— Пан Вашик!.. Черного кофе! И свет!
В комнате, как в крепости, мирно дышала большая белая печь. Посадив гостя, Грдличка пошел поторопить повара. Вернувшись, он тихо и скромно поставил на стол бутылку.