Мартьянов взял свернутый адрес и ответил:
— Исполнительный комитет, как временный страж революционного порядка и представитель местной власти, благодарит вас.
Потом он развернул бумагу и передал ее Зуевскому. Пока адрес ходил вдоль стола, короткую речь от партии социалистов-революционеров произнес Зуевский. Он явно был утомлен, говорил вяло, и слушали его рассеянно.
После него от русской интеллигенции взял слово директор гимназии Дергачев, и только его выступление удивило, воодушевило и по-настоящему захватило чешскую депутацию.
— Тысячи чехов, — говорил Дергачев, обращаясь к членам исполнительного комитета, — уже борются в рядах русской армии, тысячи их работают на заводах, изготовляющих вооружение для русской армии. А чешская разведывательная служба покрыла себя неувядаемой славой.
Потом он довольно обстоятельно говорил о чешской истории, о святом Вацлаве и Яне Гусе и в конце, обратившись к депутации, заявил:
— Дорогие наши гости, славянские братья. Свободный и сильный народ русский, познавший свободу, но может понести поражения. Он завершит свою победу и внутри страны, и на фронтах. Свободная же Россия освободит и порабощенных ныне, обретающихся во тьме, славян!
Депутаты, слушая такие слова, только покашливали да сморкались от волнения.
Русский поручик, вызванный председателем сказать несколько слов от армии, густо покраснел. Он коротко поблагодарил чехов за сочувствие и довольно бессвязно выразил непоколебимую веру в то, что борьба за свободу будет доведена до победного конца.
Мартьянов слушал все это, удобно расположившись в кресле, и, когда последний оратор замолк, сказал:
— Просим дорогих гостей занять место за столом… Шилов, будьте добры…
Шилов, не дожидаясь напоминаний, уже нес к столу три стула. Он поставил их напротив Мартьянова и Зуевского, а потом осторожно, стараясь не разлить, стал носить из соседней комнаты и ставить на зеленый стол стаканы с бледным чаем. Своим добродушием и приветливостью он наконец-то разбил чопорное молчание.
— Немножко чайку с сахарком, — приговаривал он, сияя гостеприимством и радостью. — Вы уж извините нас… за простоту.
Мартьянов первый после гостей принял из рук Шилова чай и при этом представил его:
— А это — наш рабочий представитель. Шилов Иван Иванович.
Последний стакан Шилов поставил себе, внимательно прислушиваясь к Петрашу, который в ярких красках излагал чешский вопрос. Шилов слушал все: про виселицы и тюрьмы, про Гавличка-Боровского, про то, как похищали чешских детей, душили чешские школы и, конечно, про героическое сопротивление чешского народа, который не на жизнь, а на смерть борется против железного немецкого кулака.
Выслушав, он с сердечной добротой утешил сиявшего Фишера:
— Ну, ничего! Теперь уж всему конец. Вот пойдет теперь наша армия, теперь-то ей есть за что воевать…
Мартьянов скучал, с трудом превозмогая сон. Те, кто сидел дальше от Петраша, заговорили между собой. Томан, опасаясь, что беседа скоро закончится, напомнил Петрашу о той просьбе, которую им не удалось изложить полковнику Гельбергу и которую они уговорились высказать здесь исполнительному комитету.
— Нам хотелось бы, — обратился он сам к Мартьянову и Зуевскому, не дожидаясь Петраша, — просить исполнительный комитет дать нам возможность проводить революционную работу среди пленных солдат.
Зуевский, да и все, обрадовавшись, что кто-то наконец перебил Петраша, отнеслись к просьбе Томана со всем великодушием.
— Конечно, конечно! — закричали они наперебой. — Работайте, работайте!
Мартьянов, воспользовавшись этим, поборол-таки свою сонливость и встал. Явно ведя к концу, он громко обратился к русскому поручику:
— Господин поручик вам все это устроит, правда?
Все с облегчением встали и сердечно распрощались с депутацией.
Радость распирала трех друзей, когда они вышли на темную улицу. Конвойный плелся за ними, а впереди них ласковым щенком скакала радость.
Петраш, смотревший прямо перед собой, изо всех сил старался, чтобы слова его звучали с привычным самоуверенным безразличием; уже несколько раз с деланной небрежностью повторял он одно и то же.
— Даже не знаю, как я говорил…
Однако Фишер так и не понял, что Петраш напрашивается на комплимент. В голосе его звучал все тот же привычный для него восторг, правда, сегодня особенно неуемный и пылкий.