— А денежки-то от тирана принимают!
Эта дерзость всколыхнула весь барак. Томан мог разобрать только то, что кричали вблизи:
— Верно! А нам что доставалось?!
— Пуля да плети!
Пиларж, в смятении от неожиданной стычки, нервно вскинул голову и застучал кулаком по столу, но оглушительный грохот, как при жестокой драке, поднимался к самому потолку, перекатывался через голову Пиларжа от стены к стене, от угла к углу, затопив темные недра нар.
Под самым потолком кто-то, дико сверкнув глазами, заорал громовым басом, словно глыбу обрушил в прибой голосов:
— Вон фельдфебелей!
— Солдаты, братья, товарищи!..
Томан страстно пробивался через этот рев, долго и тщетно напрягая пересохшее горло. И когда внимание барака наконец снова обратилось к нему, он закричал изнемогающим, срывающимся пьяным голосом:
— Я вас спрашиваю: откуда у тирана деньги, которые мы якобы принимаем от него? Откуда, его богатство? У кого взял его Красный Крест «подарки», которые раздают нам как подаяние нищим?
Это была та простая, избитая истина, которая когда-то нечаянно осенила его и помогла завоевать простодушное восхищение кадетов. И сейчас она произвела впечатление. Яростное одобрение и аплодисменты всего барака долго не давали ему продолжать.
— Кто же кого содержит? — вопил Томан, ободренный успехом. — Император и его правительство — свои любимые народы? Или любимые народы — императора и его правительство?
Дальнейшие слова его, не успевая сорваться с губ, тонули в овациях и буре одобрения, сотрясавшей барак. Томан возвышался над этой бурей, расставив ноги, как капитан на мостике корабля. Мятежная сила, как сок от корней по стволу дерева, поднималась в его здоровом, сильном теле, насыщая слова, зреющие в его груди, горячей кровью и отвагой. Слова и мысли рождались сами собой. Это были смелые обвинения монархиям, постоянно ведущим поработительные войны деньгами и кровью своих порабощенных народов, монархиям, претендующим на власть над душами и мыслями человека, монархиям, которые воображают, что при этом оказывают милость рабам своим уже тем, что позволяют им дышать воздухом отечества. Томан громил и весь общественный строй, при котором это возможно.
Петраш нервно постукивал карандашом.
— Император — крупнейший капиталист и буржуй! — вдруг крикнул кто-то с третьего яруса нар.
— А мы ему не офицеры! — парировал Томан. — Мы хотим вместе с вами быть революционерами, без претензий, без корысти, и заслужить единственное звание, которое дает борцу только смерть. Товарищи! Перенесем русскую революцию в ненавистную Вену и в Берлин!
Голос у него окончательно сел от перенапряжения. Толпа еще какую-то минуту почти не дышала. Окруженный этой напряженной тишиной, с шумящей пеной в крови, Томан спустился со стола. Голова у него кружилась.
И только теперь, внезапно, как разрыв гранаты, в тумане перед ним грохнула овация, и сейчас же взметнулось:
Из тумана, стоявшего у Томана в глазах, первым выплыло лицо Пиларжа: глаза на этом лице взволнованно блестели, с губ срывались виновато ломающиеся слова. Кольцо глаз, блестевших голодной горячкой, стало расширяться, отступать… С шумом в голове вместо мыслей Томан бесцельно двинулся куда-то от стола. Перед ним молча расступились, но взгляды не отставали от него, как луна — от путника.
Кадеты окликнули его по имени. Он вернулся. Вдруг смутился и застеснялся, вытер лоб, но все, что ему говорили, еще не доходило до его сознания. Первое, что он ясно воспринял, было громовое пение, бушующее за пределами кольца немых, удивленных и теплых взглядов.
Томан увидел Фишера; в воинственном запале тот пел вместе со всем бараком. Потом увидел Пиларжа, упорно колотившего по столу. И, наконец, стал слушать Петраша, говорившего что-то холодно и резко. Томан и не заметил, когда Петраш начал говорить.
А Петраш уже предлагал резолюцию. Он прочитал ее в тишине, полной внимания. Казалось, резолюция составлена из железных слов:
— «Мы, пленные чехи и словаки, а в будущем солдаты чехословацкой армии в России, собравшись сегодня, как представители чехословацкой нации, основываясь на единодушном постановлении, требуем…»
Резолюция, в сущности, требовала освобождения чехословацких пленных и признания парижского Национального совета представителем народа. Ее предполагалось послать министру Милюкову, а копию — местному исполнительному комитету. Голосование резолюции пролетело как вихрь мимо сознания Томана — оно все еще не поспевало за тем, что происходит. Окончательно разбудил его снова холодный и резкий голос Петраша.