— Смотрите, до чего беспечно летит Россия в пропасть!
— Ах, — весело ответила Галецкая. — Будьте, как он! У вас ведь тоже две дамы. Некоторое время не читайте газет и все поймете.
Их приезд застал дачников врасплох. Настя, столь неожиданно увидев Томана, так заробела, что убежала, и ее невозможно было заставить прислуживать гостям.
Позже госпожа Зуевская добродушно пожурила ее:
— Что, австрияка испугалась? Австрияки, моя милая, еще далеко от нас, а господин Томан теперь — русский воин!
Галецкая, женским чутьем угадав причину Настиного смущения, подсела к Томану, чтоб подразнить горничную.
— Смотри, Настя, какой у меня рыцарь! Форма у него, правда, пока еще австрийская, но он уже русский офицер. Герой! Может, целым русским полком будет командовать.
У Насти горело лицо, она отводила затуманенный взор.
Сразу после обеда Галецкая поспешила к реке. Все дамы вместе с детьми наспех собрались и кинулись вслед за ней, а Томану Галецкая кокетливо позволила «заняться своими делами».
Томан навестил вдову Дубиневич. Она жила по-старому: с дочерью-калекой, нянькой и сибирской кошкой; та же потертая мебель, люстра со стеклянными подвесками, портреты покойного генерала Дубиневича, царя Николая Второго, царицы и наследника. Томану пришлось пройти через переднюю, полную мух, а потом сидеть в комнате с закрытыми окнами, уставленными пыльными цветами. Под окнами по заросшему саду бродили куры. Вдова была еще несчастнее, чем прежде.
— Война нас разорила, а революция окончательно задушит, — жаловалась она. — И как только культурная Европа может на все это смотреть?
Томан попрощался, и она, вытерев заплаканные глаза, проводила его через жужжащий рой мух на крыльцо.
Томан мельком оглядел хозяйство — оно приходило в упадок. Немца Ганса здесь больше не было.
Он вышел со двора и, сделав большой круг, отправился к реке. За новым амбаром лежало большое поле под паром. Травы на лугу, окаймленном ольхами, тихо потрескивали, опаленные зноем. Далее, за лугом, смело и просто раскинулась равнина. Знакомая роща на подмытом речном берегу превратилась в непролазную чащу. Тяжелые кроны вековых деревьев не желали видеть человека. Солнце процеживалось сквозь листву, и теплый ветерок перемешивал солнечные пятна с высокой травой и цветами.
Заросшие тропки ползли по честной земле ко всем человеческим мечтам, даже к тем, о которых мы давно забыли.
Томан разделся, вброд перешел реку и двинулся по берегу — раздетый, неся одежду под мышкой. Встретил мужика с удочкой, и тот с доброй улыбкой сказал:
— Прогуливаетесь? Ну гуляйте, гуляйте… Пока молоды… — и шутливо, с соответствующими жестами, показал, где купаются женщины.
Заросли у реки перерезает целая сеть стежек, узеньких зеленых улочек, высоко накрытых синим небом. Стены этих улочек образуют кусты, да никогда не кошенная трава. На дне этого мирка стрекочут кузнечики. В прозрачном просторе между небом и землей звенит неуловимая страстная мелодия.
Из глубин спокойного мира доносятся крики детей Зуевских.
Томан вдруг замер, ошеломленный: так внезапно открылось ему знакомое, родное лицо этого мира. Даже сердце на миг остановилось, и дыхание. Посмотрел на себя, голого: разве он не гимназист, не дома, на каникулах!
— Да ведь это старый знакомый покос!
В каждом цветке, в каждой любопытной веточке ежевики, в каждом жуке встречает он старых знакомых. И это чудо он может потрогать руками! Затаив дыхание, вслушивается Томан в одиночество — такое знакомое одиночество укромных уголков в кустах, пахнущих легким девичьим платьем. Одиночество молчит. Оно с целомудренным наслаждением погрузилось в себя и невинной страстью вспенивает его разгоряченную кровь.
Томан, охваченный охотничьим инстинктом, стал продираться через прибрежные заросли.
Вода текла, молодая и сильная. Знакомые женские голоса зазвенели совсем близко, — тогда Томан лег в траву и осторожно пополз, отводя ветви, стелющиеся у самой земли. Он вспотел, и это ему было приятно.
Первой он увидел Настю. На другом, отлогом берегу, в высокой траве, она бродила обнаженная, с голыми детьми, — как наседка с цыплятами. С веселыми криками они все собирали цветы и ягоды. Трава и ветви ольхи гладили голые ноги, бедра и грудь девушки.