Чуть ниже по реке Томан высмотрел Галецкую с Соней. Галецкая лежала в траве навзничь, а Соня одна сидела поодаль. Их покрасневшие от солнца тела цвели среди темной зелени. Зуевская и жена Мартьянова, Елизавета Васильевна, плескались в реке. Вода во все стороны отбрасывала жаркие, сверкающие блики.
Прибежали дети с Настей, с визгом кинулись в воду к матери.
Томан прижался к земле бурно забившимся сердцем. А когда дети и Настя разразились радостными криками, ему тоже захотелось взвизгнуть и броситься в реку, и фыркать, и кричать от радости жизни.
Вдруг вспомнив о том, что ему предстоит, он сразу остыл. Уткнулся лбом в прохладную землю.
Домой, в город возвращались на другой день: Соня спешила. Она была утомлена и дурно настроена. Немой конфликт возник между нею и Зуевской, которая чувствовала себя задетой Сониной неприветливостью: Соня все время избегала ее общества, зато была очень нежна и ласкова с детьми. К детям она подпускала только Томана и Настю. И все-таки Томан не улучил для себя удобной минутки, на что страстно надеялся, выезжая из города.
Соня попрощалась с детьми очень ласково, с остальными — почти небрежно. Она первая побежала к коляске и села против Томана. Галецкая шутливо запротестовала, разыгрывая ревность.
Томан не отвечал на шутки. В немом конфликте Сони с Зуевской он с теплым участием принял сторону Сони. Взгляды их случайно встретились, и Соня залилась румянцем; больше она не взглянула на Томана.
Елизавета Васильевна и Зуевская растроганно и сердечно пожелали Томану счастливого пути.
Настя при прощании стояла на крыльце. Она плакала.
— Привыкла девочка, — кивнула на нее Елизавета Васильевна.
— Будь счастлива, Настя! — крикнул Томан не оглянувшись.
Настя издали поклонилась ему.
102
Мартьянов оживился, когда комендант полковник Гельберг предложил ему и доктору Трофимову создать гражданский комитет, который без всякой официальности устроил бы достойные проводы их чешским крестникам и вообще всем чешским добровольцам.
Кадеты не возражали против такого плана: они обещали дать концерт на прощальном вечере. Оркестр Штенцла и хор, заметно поредевший с уходом добровольцев, проявил смелость, какую от него никто не ждал. Штенцл замаскировал ее скромной шуткой, твердя друзьям и недругам, что настоящий музыкант готов играть для кого угодно — платили бы деньги.
А когда для прощального вечера готовили помещение в школе, убирали сцену и носили стулья, в чешском бараке появился отец Савелий в сопровождении коменданта. Отводя за уши длинные волосы, отец Савелий произнес со слащавой и смиренной улыбкой:
— Не откажите! Прошу во имя нашего простого православного народа, не побрезгуйте, придите и с нами попрощаться. А мне, служителю божию и вашему наставнику в вере православной, дозвольте благословить вас на великий ратный подвиг.
Захваченные врасплох этой просьбой, кадеты молчали. Ждали чьего-нибудь слова, которое освободило бы их от просьбы попа. Но комендант взял сторону отца Савелия.
— Я думаю, вы это сделаете для нашего народа, — сказал он. — Я тоже прошу вас. Покажите народу блестящий пример. Сделайте доброе дело. Только так русский народ и поймет вас.
Позднее об этом немало спорили, но тогда, от имени всех и без чьих-либо возражений, дело решил Петраш. Из вежливости он еще раз поблагодарил священника за «теплое участие».
Поп и полковник Гельберг немного посидели с чехами за столом, после чего Петраш с Фишером проводили отца Савелия в город. Разговор не клеился, но священник сам себе одобрительно кивал и улыбался. Ветер трепал его длинные волнистые волосы и рясу, которая делала его рядом с офицерами высоким и худым.
На вечер, устроенный заботами гражданского комитета, чехи, участники концерта, явились первыми — за час до начала, поэтому им пришлось больше двух часов промаяться за кулисами. Они изнервничались, перестали разговаривать друг с другом и мечтали уже только о том, чтоб все поскорее кончилось.
На сцене и за кулисами было невыносимо душно. Хор, с выступления которого начался концерт, пел с волнением «Нашу родину». Публика первого ряда, в центре которого сидел комендант, вежливо зааплодировала. Но задние ряды лишь неподвижно и, с любопытством глазели на сцену. Штенцл смерил своих певцов строгим взглядом, однако упрекать не стал. После первого же номера за кулисы вдруг явился комендант и приказал спешно убрать уже приготовленные пюпитры и стулья. Он выстроил на сцене всех героев дня, которые при виде горящих, взволнованных глаз публики чуть не попадали в обморок. Но комендант и слушать не хотел возражений. Добровольцы едва уместились на сцене, стеснясь, как овцы в тесном загоне. Переднему ряду пришлось даже сделать шаг вперед, к самой рампе, и тогда комендант, поместившись посередине, заговорил. Он представил публике свой отряд как величайших героев и великую надежду России. Говорил он длинно, употребляя непривычные выражения. Добровольцы чувствовали себя циркачами вокруг зазывалы. Они краснели, их взоры блуждали по самым отдаленным уголкам зала. Блага, незаметно ретировавшись в самый последний ряд, шепнул соседу на ухо: «Господи, прости!» — и, скорчившись за спинами товарищей, скрылся за кулисы.