Когда комендант кончил, все, теснясь и толкаясь, так заторопились убраться со сцены, словно кулисы грозили свалиться им на голову. Горящие взгляды зрительного зала ползали по их спинам. А комендант все еще пожимал им руки, видимо сам чувствуя себя героем этого дня.
После такого славословия второй номер программы был встречен уже бурей аплодисментов. Народные песни понравились. Зато музыкальные номера, среди которых было много увертюр, утомили слушателей. И вообще концерт, подготовленный наспех, плохо рассчитанный по времени, поздно начатый да еще прерванный выступлением коменданта, обещал затянуться до поздней ночи. Задолго до полуночи публика начала редеть. Да и сам полковник, взглянув сначала на часы, а потом на отпечатанную программу, осторожно поднялся и, любезно поклонившись сцене, на цыпочках пошел к двери.
Барышни давно уже высыпали в коридор, где можно было громко разговаривать с чешскими героями. Более смелые из них приглашали чехов прогуляться по свежему воздуху.
Певцы и музыканты, проторчавшие за кулисами до конца, возвращались домой поздно, усталые и разочарованные, ни о чем не разговаривая. Блага вернулся к рассвету, тоже усталый, с темными кругами под глазами, но веселый. Величественно отказавшись отвечать на всякие назойливые расспросы, он нырнул под одеяло и мгновенно уснул.
Отъезд умышленно приурочили к базарному дню. Последний вечер Томан провел у Зуевских с Соней. Оба жалели, что сам Зуевский в отъезде, и Томан его больше не увидит. Утром в день отъезда сам комендант повел отряд добровольцев из лагеря на торжественную церемонию. В первом ряду шли Томан, Петраш и Фишер; правофланговый Блага нес красно-белое знамя. Добровольцев провожали много друзей, больше, чем они ожидали, — зато и враждебность прочих, выглядывавшая через занавешенные и незанавешенные окна, тоже была большой. Взрыв предотвращало только присутствие коменданта. Поэтому по лагерю шли довольно нестройно. Шаг выровнялся уже на улицах города; добровольцы вынесли свое алчное любопытство навстречу тому, что им предстояло.
С утомленного бархатного неба жарило солнце. Улица, изнывавшая от зноя, скудная затоптанная травка, пыль — все было усыпано мелкими листочками акаций — спаленными дочерна, желтыми и еще зелеными. Жиденькие кусты акаций трепетали на сухом ветру. Телеги поднимали целые клубы желтой пыли.
Добровольцы видели только собор в конце улицы. Прошли через толкающуюся, молчаливую от любопытства толпу. Давка была такая, что их почти внесло в собор. В блеске и сиянье отстояли службу, и толпа снова вынесла их на улицу.
Там, на площади, перед тощим сквером, уже выстроился почетный взвод с кучкой русских офицеров впереди. Сбоку собралась кучка побольше — штатские, среди которых добровольцы увидели Мартьянова и Трофимова. Милиция направляла в стороны шумный поток, хлынувший из собора, и толпа перед сквером росла, как рой пчел, севший на ветку. Однако только ядро ее, замкнувшее пространство вокруг героев дня, было праздничным, чистым и, как бы от избытка радости, сверкало яркими красками дамских платьев.
Когда зашевелилось и это ядро, кадетам стало не по себе. Комендант указал им место и попросил выровнять строй. В конце концов Петраш вышел из ряда и с нервной решимостью отдал по-чешски команду. Отряд добровольцев повернулся лицом к собору. На паперть, под величественный портал собора, вышел отец Савелий. Под массивным нагрудным крестом его тяжело колыхалась ряса. Сухой ветерок играл его русыми кудрями, раздувал красно-белое знамя, ерошил высохшие, желтеющие акации и уносил слова отца Савелия, которые тоже раздувались, как знамя, и, раздутые, щекотали добровольцев.
— Се витязи наши, преемники святого Георгия! — возгласил отец Савелий, и у Томана от одного звука этих слов жаром опалило глаза; ему стоило больших усилий сдержать дрожь в груди. Рядом тихонько кашлял Фишер, подавляя волнение.