Помимо неприятностей, связанных с падением дисциплины, неприятен был и сам вид этих обломков армии. Тесно набитые в вагоны — как, экономя место, набивают вагоны товаром, — утомленные долгим путешествием, иссушенные дымом, ветрами и сквозняками, солдаты, в своих развевающихся грязных отрепьях, торчали во всех щелях ползущего поезда. На остановках поезд можно было сравнить с трупом змеи, и пленные в нем и вокруг него были, как черви и мухи. Они брали с бою отхожие места, засыпанные желтоватой известью. В канавах, в траве, под кучами у насыпи они бесстыдно присаживались, белея голыми ляжками. Они распространяли вокруг себя тяжелый и кислый дух немытого тела и белья, сопревшего от грязи и пота. Они стаскивали с себя завшивленные рубахи и били вшей, украшая железнодорожное полотно длинной цепью голых, обожженных солнцем, расчесанных спин. Чем далее, тем долее простаивал их эшелон на станциях среди товарных составов, и пленные с тупой покорностью или с завистью смотрели на пассажирские поезда с бодрыми паровозами, которые догоняли и перегоняли их, затопляя безжизненные станции шумом, спешкой, блеском глаз, отражающих дальние дали.
Позднее, продав все, что могли продать, ибо пища выдавалась с опозданием, солдаты начали голодать. На каждом питательном пункте возникали свалки вокруг котлов и ведер, пленные дрались за деревянные ложки, за горсточку гречневой каши, за кусок вываренного мяса и черного липкого хлеба. Дрались и без угрызения совести, даже под нагайками, воровали друг у друга еду. Они были слепы и бесчувственны к ударам и неуловимы, как голодные собаки. Это была свора, которая с лаем, оскалив зубы, дерется даже на бегу, но вместе с тем даже в драке жмется в одну кучу, ибо инстинкт сбивает ее воедино.
Часть вторая
15
Обуховское имение, верстах в двадцати от уездного города, растянулось на добрых пять верст на длинной, пологой волне приволжской земли. Имение состояло из двух дворов. На восточном склоне этой пологой земляной волны стоял старый хутор Обухове, на западном — новая усадьба Александровское. Солнце, вставая, первыми озаряло верхушки тополей старого обуховского гнезда; на закате солнечные лучи последним покидали шпиль красивой красной башенки новой господской усадьбы в Александровском.
Сердцем хутора Обухово была старая обуховская усадьба — ветхий деревянный барский дом. Окруженный одичавшим садом, он стоял у широкой, заросшей травою, дороги. По ту сторону дороги, расположенные четырехугольником, стояли дряхлые, скособочившиеся службы, образующие вместе с остатками декоративного сада вторую сторону короткой хуторской улицы. Слева от барского дома с диким садом и справа от покосившихся служб, на почтительном удалении от них, торчало несколько серых домиков служащих; часть домиков пустовала и медленно разрушалась. А в конце короткой, полого поднимающейся хуторской улицы, над всей этой почтенной стариной, возвышался красно-кирпичный обуховский винокуренный завод.
Новая усадьба, Александровское, была отсюда в трех верстах, то есть на три версты ближе к городу. Ее построил полсотни лет тому назад Александр Николаевич Обухов, поклонник всего европейского, русский, знавший города и курорты Запада лучше, чем Петроград или Москву. Его пристрастие ко всему европейскому чуть не разорило обуховское имение. Зато новая усадьба, названная по имени строителя, выросла ближе к центру обуховских земель; это был целый комплекс хозяйственных построек, утопавших в садах и рощах, с кирпичным зданием конторы и — что главное — с новым кирпичным, оштукатуренным белым господским домом посреди парка, построенным на европейский лад, с красной крышей и затейливой «немецкой» красной башенкой.
Владел теперь обуховским имением сын Александра Николаевича — Петр Александрович Обухов.
Петр Александрович Обухов!
Петра Александровича Обухова, как бога и царя, боялись мужики всего уезда.
Петр Александрович Обухов!
Орел, воспаривший с остроконечных скал над мертвой грудью горной цепи, над оскаленными зубцами ледников, несет на своих могучих крыльях кощунственную властность и презрение к людям.
Жаворонок, взвившийся с бедной крестьянской полоски к солнцу над степью, несет на своих крылышках трепетную радость песни о раздолье птичьего царства высоко над землей, над людьми, погребенными в земле со всеми их горестями и славой.
А Петр Александрович, полковник, воинский начальник этих мест, в каждой мышце своей, в каждой складке мундира несет несокрушимое величие той должности, которую доверил ему царь в опасное для отечества время.