Под конец он как бы мимоходом заметил:
— Надо знать — Россия величайшая империя в мире.
— А как велика-то?
— Двадцать два с половиной миллиона квадратных километров.
Эта цифра ничего не говорила.
— А в Австрии сколько?
— Полмиллиона с лишком: точнее, шестьсот двадцать пять тысяч.
Несколько солдат невольно расхохотались; но один тщедушный и очень подвижный пленный будто бы обиделся этим смехом.
— Великан, да на глиняных ногах! — хмыкнул он.
Смеявшиеся подняли брови, замолчали — осторожности ради. Впрочем, все давно заметили, что этот тщедушный человечек всякой, даже очень сдержанной похвале великой славянской державе противопоставляет преимущества Германии. Делал он это с простодушной уверенностью в своей правоте. Как выяснилось, он был портным и объездил почти все крупные города Германии. Он любил приводить цифры. В сопоставлении с его опытом и с цифрами, которые он выбрасывал, как игрок карты, осторожные и общие слова о России не могли не казаться пустыми.
— Сколько в России населения? — спросил Гавел, умышленно пойдя с этого козыря.
— Сто тридцать миллионов.
— Сколько?! — закричали его сторонники, изображая недоверчивое удивление и плохо скрывая свой восторг.
Бауэр с безразличием специалиста повторил:
— Сто тридцать миллионов.
Наступило молчание.
Потом Гавел торжествующе бросил портному:
— Ну что? Много славян-то, а? Как мух!
— А немцев сколько?
— Шестьдесят миллионов.
— После этого куда же мы лезем-то!
Стали насмехаться над портным, сознавая себя в большинстве. И хотя фамилия портного была вполне славянская — Райныш, его обозвали «немцем» и, распалясь, все жарче нападали на него. Вдруг, в разгар шума, Гавел крикнул:
— Стой! Докладывайте! Одни ли тут чехи?
— А что? — невольно вырвалось у встревоженного Беранека.
— А то, что надо держать ухо востро, пан Беранек! Не то скоро всякий осел под чеха перекрасится.
Райныш, поняв, что такое подозрение обращено к нему, покраснел.
— Я-то чех! — сказал он; потом, поколебавшись, смущенно добавил: — А вот Гофбауэр — немец… Но он мой товарищ… социалист…
— Этот? — Палец Гавла уставился прямо в испуганное лицо. — Социалист? Нике бемиш? [76] Ну и пусть себе лежит. Пусть смотрит. И смотрит ведь, а? Камарад, геноссе! Ден Либкнехт кенст… [77] знаешь?
Немец Гофбауэр, такой же тщедушный, как и Райныш, вылез теперь из темного уголка. Скрестив руки, он чесал себя под мышками и с улыбкой смотрел на Гавла.
— То-то же! — похлопал Гавел его по плечу. — Я и говорю… их заг'с аух, что Либкнехт единственный порядочный немец на свете. Единственный, который вполне мог бы родиться чехом. — Тут он обернулся к Раинышу. — Скажи ему это! Заг им.
Но многие начали громко роптать:
— Ну да! Здесь-то прикидывается невинным младенцем. А каков был, а что делал у нас? Небось то же самое, что спокон веку делали все немцы в Чехии!
— Оно и видать, что социалист. Вон даже вагон с нами делить хочет.
Беранек, видевший со своего места только профиль унтер-офицера Бауэра, сказал, степенно обращаясь к Вашику:
— Социалисты! Много они добьются!.. Это все для глупых бедняков, которых умные на удочку ловят.
И он был доволен тем, что сумел складно выразить все так, как об этом слышал.
11
На большой станции, за дощатым забором, пленным выдали похлебку в ведрах, куски черного мяса, хлеб и еще какие-то консервы, с которыми они долго не знали, что делать. Пока одни еще разбирали с бою деревянные ложки, какая-то женщина средних лет, с меланхолическим и равнодушным лицом, раздавала почтовые открытки. Пленным казалось невероятным, что эти невзрачные листочки способны проникнуть через фронт, в тот мир, который отсюда виделся им как бы на другой планете.
Иозеф Беранек сидел возле штабеля шпал и писал чужим карандашом, слишком хрупким по его руке:
«Целую руки, барин…»
Позже, вспоминая об этом, он рассказывал, что и эти-то три слова не успел дописать, потому что увидел в эту минуту лейтенанта Томана.
И самому Томану он потом с душевной гордостью говорил: «Я-то еще ночью узнал пана лейтенанта вместе с паном капитаном. Но пан лейтенант меня не видел…»