- Вы не похожи на это, - сказал он.
- Нет, я гораздо хуже. Я не одеваюсь в прекрасные одежды, и мое ложе - не диван, обитый малиновым бархатом. Я полураздета, у меня есть угол в этом проклятом фургоне, а мой хозяин избивает меня. А теперь уходи, или я открою дверь и ты увидишь, какова я на самом деле. Мой вид ужасен, и, увидев меня, ты вряд ли сможешь спокойно уснуть.
- На свете нет ничего, что могло бы меня испугать. Я бывал дураком, но я никогда не боялся. Но какое право имеет ваш хозяин так обращаться с вами?
- Он мой отец, - громко произнес голос; затем вновь послышались рыдания; затем слова: - Это ужасно; я могла бы терпеть дальше - сколько-нибудь - если бы у меня оставалась надежда, что что-то изменится к лучшему; но я больше ни на что не надеюсь. Мой разум говорит мне, что я женщина, мои чувства убеждают меня, что я женщина, но я не женщина. Я - зрелище. Меня окружают животные, они говорят со мной, они прикасаются ко мне!
- Есть выход, - спокойно сказал старик, немного помолчав. Он что-то решил про себя.
- Я знаю - но я не смею - у меня нет этого.
- Вы могли бы выпить нечто - нечто, что не причинит вам боли?
- Да.
- Вы совершенно одна?
- Да; мой хозяин в деревне, в гостинице.
- Подождите минуту.
Старик вернулся к себе в фургон и пошарил среди реактивов. При этом он бормотал что-то о добрых делах. Когда он вернулся к двери, в руках у него был бокал с бесцветной жидкостью.
- Откройте и возьмите вот это, - сказал он.
Дверь приоткрылась. Тонкая рука схватила бокал и тут же исчезла. Дверь закрылась, и голос произнес:
- Это будет легко?
- Да.
- Тогда прощай. За твое здоровье...
Старик слышал, как упал на деревянный пол и разбился бокал; затем вернулся на коробку к своему фургону и закурил.
- Никуда больше не пойду, - вслух пробормотал он. - Я ничего не боюсь - даже результатов моего самого доброго дела.
Он прислушался.
Из фургона не доносилось ни звука. Вокруг стояла тишина. Далеко на востоке с новой зарей загорался новый прекрасный летний день.
<p>
БЕССМЕРТНОЕ СУЩЕСТВО</p>
<p>
I</p>
Владелец Манстейта беспокойно прохаживался взад и вперед по украшенной дубовыми панелями столовой. По всей длине ее, с равномерными промежутками, размещались четыре серебряных подсвечника, однако их света не хватало, и в помещении царил полумрак. Едва виднелся портрет белокурого мальчика с печальным и задумчивым выражением лица, висевший на одной из стен, и высокая пивная кружка, от крышки которой свет отражался. Когда к портрету подошел сэр Эдрик, стало видно его лицо и фигура. Смелое и решительное лицо с выдающимся подбородком, взгляд, выражающий волю и страстность. В глазах ясно читалось бурное прошлое. Но даже теперь, сходство пожилого джентльмена с портретом белокурого мальчика было несомненно. Сэр Эдрик на мгновение остановился перед картиной и внимательно посмотрел на него; сильные загорелые руки он держал за спиной, его могучие плечи были чуть наклонены вперед.
- Все, что я имел, - пробормотал он еле слышно, - все, что имел!
И снова принялся ходить взад и вперед. Огонь свечей слабо отражался на полированном дереве стола. Уже около часа сэр Эдрик ждал, прислушиваясь, не раздастся ли какой-нибудь звук из комнаты наверху или с широкой входной лестницы. Прежде доносились женский плач, быстрые резкие голоса, топот шагов. Но за последний час до него не донеслось ни звука. Неожиданно он остановился и опустился на колени около стола.
- Боже, я никогда не вспоминал о Тебе! Ты знаешь, почему - Ты знаешь, что своим ужасным поведением и жестоким обращением я поистине убил Элис, мою первую жену, хотя врачи и утверждали, что причиной тому - болезнь, истощившая ее силы. Тебе ведомо, что здесь, в Манстейте, все ненавидят меня - и это справедливо. Но они считают, что я просто сошел с ума, а это не так, ведь они не знают, каков я на самом деле. Я же всегда знал об этом, но мне было все равно, пока я не полюбил, - и, о Господи, призри на меня ныне!
Он на мгновение приоткрыл глаза, окинул суровым взглядом комнату, снова закрыл. И продолжал:
- Я ничего не прошу для себя, о Боже, я не предлагаю Тебе сделку. Все те наказания, что Ты уготовал мне, я буду сносить безропотно; что Ты ни повелишь мне сделать, я все исполню. Отнимешь ты жизнь у Евы, или сохранишь, - никого и никогда я не любил кроме нее - но пусть этой ночью у нее все будет хорошо. В знак своего раскаяния, я приму причастие Твоим телом и Твоей кровью. И моего сына, единственного нашего ребенка с Элис, я заберу из Челлонси, куда я отправил его, не будучи в состоянии видеть, и стану для него истинным отцом. И все, что в моих силах, я постараюсь восстановить по-прежнему и тем искупить свою вину. Слышишь Ты меня, или нет, но это должно быть сделано. И нет у меня иной молитвы, кроме этой: Боже милосердный, Боже прощающий, сделай Еву счастливой, дай ей мир после боли и опасности родов. По Твоей всеобъемлющей доброте, Твоему великому милосердию, Боже!..
Возможно, эта жалкая молитва в неурочное время прозвучала более искренне, чем любая другая. Тем не менее, можно смело сказать, что она осталась без ответа.
Сэр Эдрик поднялся на ноги. Еще раз прошелся по комнате. Он был опустошен, он впал в состояние, которое всегда презирал. Его губы и горло пересохли. Он взял серебряную кружку и поднял крышку; здесь оставался глинтвейн, с плававшим кусочком печенья, в форме сердечка.
- За здоровье Евы и ее ребенка, - произнес он и выпил все до последней капли.