— Ну а что же тебе почитать, Коля?
— Почитай ты мне Библию. Бабушка моя слепая стала к старости, всё просила меня почитать, как только я в школу пошёл. А я ничего не понимал там. Букварь то по слогам читали. А говорила она, что только эту книгу надо читать. Она Богом написана через людей. Священное писание.
— Вначале было Слово. И Слово было у Бога. И Слово было Бог.
А вот из книги Екклесиаста: cлова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме.
«Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, — все суета!
Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?
Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки.
Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит.
Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.
Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь.
Все вещи — в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием.
Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас.
Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.
Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме»
И вот ещё то, что у тебя на стене написано краской… Каллиграф ты мой, престарелый.
Всему свой час, и время всякому делу под небесами:
Время родиться и время умирать,
Время насаждать и время вырывать насажденья,
Время убивать и время исцелять,
Время разрушать и время строить,
Время плакать и время смеяться,
Время рыданью и время пляске,
Время разбрасывать камни и время складывать камни,
Время обнимать и время избегать объятий,
Время отыскивать и время дать потеряться,
Время хранить и время тратить,
Время рвать и время сшивать,
Время молчать и время говорить,
Время любить и время ненавидеть,
Время войне и время миру
Аминь!»
Там, где чисто, тепло
Я сидел за письменным столом и барабанил по клавишам. Писал воспоминания о прожитой жизни, о том, как дожил до 2012 года и своих шестидесяти четырёх годков. Уже двести лет минуло с той поры, когда Наполеон напал на нашу землю. И почти век прошёл с момента национальной российской катастрофы. За окном тихо падал снег, укрывая землю и деревья белым покрывалом. Замело тебя снегом Россия. Я нашёл запись этой песни и комната наполнилась невыразимой грустью. Боже мой, Боже мой! За что ты наказал этих людей, лишил их Родины, тёплого, уютного дома? За что? За что попустил убить царя? За что попустил хаму разграбить твои храмы и завладеть Россией?
Звонок в дверь прервал мои грустные мысли. Кто это? Я никого не жду. Опять торговцы. Ну их. Я не стал открывать и звонки прекратились. Вытянув ноги и прикоснувшись ими к тёплой батарее отопления, я снова забарабанил по клавиатуре. Мысли вернулись к эмиграции 1917 года, к Ленину, Троцкому, Свердлову, Урицкому и всей их революционной шайке. Как эти нелюди могли озаботиться счастьем угнетённого русского народа? Кто их научил такому состраданию? Вот убивать и грабить они были мастера. Может у них в школе преподавали террористы? А кстати. Так оно и было. Родной брат Володи Ульянова по кличке Ленин был повешен за покушение на царя. Был у Ленина мотив отомстить царю, был. Потом, учинив расправу над народом, подох как шелудивый пёс. Троцкому тоже по голове киркой досталось. Да и Сталин-Джугашвили, поизмывавшись над миллионами гордых и честных людей, потопив их в крови, захлебнулся в собственном дерьме. Накажет Господь всякую нечисть, накажет Березу, накажет Гуся, накажет всё свинское стадо, свергнет с обрыва. Вот только не вернуть уже этих горемычных в их тёплые дома. Останутся они в райских кущах у Христа. А там тепло ли? Может их в награду не сбросят в жерло вулкана и не определят им на вечное пребывание осколок ледяной кометы?
Внезапно острая боль пронзила мою грудь, сердце бешено забилось и лицо моё покрылось холодной испариной. Я дотянулся до флакона нитроглицерина и брызнул под язык. Страх сковал всё тело и парализовал руки и ноги. Из-за дрожи в руках я не смог взять трубку телефона и бессмысленно пялился в окно. Снег кружился перед глазами, засыпая всё вокруг. Спустя какое-то время боль отпустила и я смог вздохнуть. Набрав номер скорой помощи, я вызвал врача. На сей раз, уговаривать, долго не пришлось. Время тянулось медленно. Я пробовал пройтись по комнате, проверить, не показалось ли мне всё это, но ноги не слушались, дрожали. Я погладил дрожащими пальцами корешки любимых книг, окинул беглым взглядом свои картины, приложился к иконам. Сколько лет я их кропотливо собирал для будущих деток, покупал на последние копейки. С кем они теперь останутся, кому достанутся? Ни продать, ни подарить не успел. А могут и на помойку выкинуть. Выкидывали же после революции барское барахло, а с ним и шедевры. Дочери-комсомолки выкидывали святые иконы своих матерей. И долго выкидывали. Вот тебе бабушка и новый год! Видимо приехали. Теперь звонок звонил настойчиво. Я уже знал кто это и, хватаясь за стены, пошёл открывать дверь. Приземистый мужичок в белом маскхалате уверенно прошёл в комнату и начал раскручивать провода своего переносного кардиографа.
— Ложитесь — приказал он решительно.
Я лег без препирательств. Он облепил меня присосками и начал щёлкать переключателем.
— Да-а-а, Николай Николаевич. 220 на 110. Придётся ехать в больницу.
— А может, я отлежусь, доктор? Дома-то лучше.
— Бросьте шутить. Мне неприятностей не нужно. Без вас хватает. Собирайтесь потихонечку.
Я взял сумку, положил туда зубную щётку, носки, тапки, свитер и остановился возле книжного шкафа, уставившись на корешки книг с вызолоченными, как на мемориалах, фамилиями давно любимых мною людей.
— Давайте побыстрее, больной. Можем опоздать.
— А что, больницу закрывают?
— Да нет, больницу не закрывают. Но вы до неё можете не доехать.
Ноги в коленках затряслись ещё сильнее. Я накинул куртку и стал спускаться по лестнице своей хрущобы. Доктор бережно поддерживал меня под локоть, усугубляя своей заботой мою тревогу. Скорая летела стрелой, обгоняя автомобили. Я безразлично смотрел на мерседесы и форды, на сытые и здоровые морды, крутящие их рулевые колёса и думал, что уже не увижу их никогда.
Скорая подъехала к дверям приёмного отделения и доктор помог мне дойти до кушетки. Страх притупился, ноги окрепли и очень хотелось пить. Меня раздели до гола, напялили какой-то саван и отвели в отделение реанимации. Оно находилось на первом этаже напротив морга. Медсестра обклеила меня электродами, подключила к аппарату и дала воды. Подошёл заспанный доктор и взглянув на экран монитора, громко шепнул сестре, что этот, то есть я, не жилец. Сестра сказала, что он смотрит не на мой монитор, что она подключила меня к левому. А левый показал, что я ещё поживу немного. И я пожил ещё немного в реанимации. Потом меня перевели в палату на отделение, чтобы принять в реанимацию более тяжёлых больных. Там я тоже немного пожил. Соседи по палате обрадовали меня тем, что жильца на той кровати, которую выделили мне, отвезли недавно в морг.
— В морге прохладно — произнёс я задумчиво.
— Да и тут не теплее — поддержал меня сосед.
Действительно в палате было холодно и тоскливо. Я подумал, что надо походить по отделению и поискать тёплое местечко. На стене у сестринского поста, где раньше висел коммунистический лозунг, красовался плакат с молитвой оптинских старцев «Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле твоей святой…» Сестра, увидев меня в коридоре, грубо буркнула какое-то страшное предостережение, но услышав, что ей придётся принести мне судно, махнула на меня рукой и уткнулась в свои записи. С дрожью в ногах, я дошёл до местного клуба с телевизором и книжными шкафами. Потёртые корешки книг выдавали не простую, но интересную жизнь, прожитую ими на этой земле у прежних хозяев. Книги оставляли те больные, которые уже не возвращались домой, а отправлялись отсюда в вечное кругосветное путешествие по Вселенной. Книг собралось довольно много. Видимо среди жертв проживания в человеческих условиях, было много читающей публики. Названия и авторы книг подтвердили мои догадки. Кафка, Чехов, Сэлинджер, Пастернак…О-о-о! Хемингуэй! Праздник, который всегда с тобой. Я взял книгу с полки и открыл страницу с оглавлением. Старик и море, Снега Килиманджаро, Там где чисто, светло… Взяв книгу, я пошёл искать место, где бы можно было уютно устроиться. В комнате-клубе малочисленным неугомонным поклонникам российской эстрады телевизор оглушительно орал на сон грядущим колыбельные песни «сердцу больно, уходи довольно». В фойе кардиологического отделения предприимчивые сограждане организовали буфет с несколькими столиками. Там было чисто и тепло. Я почти уселся в кресло, но скрипучий голос возвестил мне, что кафе закрывается. Вторая примадонна уюта, видимо имея какой-то свой умысел, одёрнув подругу, разрешила мне ещё немного посидеть, и увлекла её в подсобку.