— Я говорила, посажу, значит, посажу, хулиганьё. Я на вас управу найду у Советской власти, антисоветчики проклятые! Стиляги! — дребезжала Зинаида Ивановна.
Мы выходили по одному, нехотя напяливая на себя свои пальтишки.
— Девушки, можете остаться — великодушно разрешил участковый.
Мы шли гуськом по тёмному двору на Леонтьевский переулок. Отделение оказалось в двух шагах от дома, на улице Красной, в доме с кумачёвой вывеской «ШТАБ ДНД».
— А помнишь, нас посадили всех на одну лавку, потому что у них стульев не было.
— Да. А Семён как ляпнул, что это скамья подсудимых, так меня чуть не стошнило. Да?
— А когда дружинники все вышли на улицу покурить, я подумал они воронок подгоняют.
— А мент, помнишь, спрашивает Пашку — сколько мы водки выпили? Да? А Паша говорит по чуть-чуть. Да? Только за праздник Октября. Да? А мент на него покосился и спросил строго как его фамилия и так далее, и так далее, и так далее.
— Потом когда в паспорт его посмотрел, как заорёт что тот его обманывает. Сказал Финн, а в паспорте написано Халфинн. А Паша говорит, что он не обманывает, а что это его псевдоним. Потому как он сценарист. А Вовка Светозаров, как на пионерском сборе, хотел сказать правду, что он по отцу Хейфец, но Илья его угомонил.
Но всё равно в паспорте было написано — еврей. А к евреям тогда было очень предвзятое отношение. Они всем гуртом повалили в Израиль. То есть Родину советскую предавали. Эта провинность для мента была уликой поважнее, чем линия налива за воротник. На собраниях профсоюзных отъезжающих евреев распинали и посадить могли, как раз плюнуть. Дело пришить могли любое, какое понравиться. Водочные пары мешали нам осознать это сразу.
— Потом мент Семёна спрашивает фамилию, а тот ему
— Аранович!
— Кем работаете?
— Режиссёр на Ленфильме.
Хорошо промолчал, что снимал похороны Ахматовой и КГБ его давно «пасёт».
Илью спрашивает, а тот
— Авербах!
— Кем работаете?
— Режиссёр на Ленфильме. (Вынашиваю замысел фильма «Белая гвардия».)
Дружинники пришли, накурившись «Беломора», а мент им говорит, что большие они молодцы, потому как целую банду антисоветчиков поймали и дело на групповщину потянет. А им на заводе за это отгул положен. Дружинники обрадовались, оживились, что вечеринка удалась.
— Да-а. Тут мент до тебя добрался. Как фамилия спрашивает? А ты дар речи потерял, вытаращил на него глаза. А сам белее первого снега сделался. А Илья не выдержал, пожалел тебя и злобно менту говорит, что в паспорте всё написано. А мент по слогам читает: «Брод-ский». Да? Бродский, что вы там, на сходе обсуждали?! И тут какой-то грамотей из дружинников встрепенулся, вскочил и пропел петухом: «Неужели тот самый Бродский? Вы сын его? Или внук?» А мент тебя спрашивает: «Вы тот самый Бродский?»
— А я думал, что они имеют в виду мою отсидку. Киваю обречённо. Да? Поддакиваю скромно, что, мол, тот самый Бродский. Чего уж думаю отпираться и так далее, и так далее, и так далее?
А мент дружинника пытает, какой такой «тот самый» Бродский? Чем знаменит? А дружинник ему с придыханием говорит, что художник был такой известный, который самого Ленина рисовал. И что в Ленинграде есть улица Бродского и музей.
Мент тогда задумался, протоколы стал перебирать как карты игральные. Потом осклабился, как будто кислого выпил и заговорил повеселевшим голосом
— Ладно, говорит, ребята. Идите по домам. Праздник вам портить не хотим.
— Но вы больше не балуйте. Людям на нервы не действуйте. Не мешайте им коммунизм строить.
И отдал паспорта. И руки жать стал, прощаясь. А мы вышли и наперегонки припустили по бульвару. А Семён кричал, что вечеринка удалась!
— Двадцать пять лет мы не виделись, Коля! Да? Как ты живёшь то? Как Питер?
— А ты как? Нобелевку отхватил, по радио говорят. Вот пруха?!
— Да врут всё, вражьи голоса — улыбнулся Ося.
— Ну, кто бы мог подумать, Ося?
— Я бы мог подумать!
Так Ося довёл меня по каменным джунглям Нью-Йорка до ресторана «Русский самовар», который оказался его собственностью. Домой в Россию из Лос-Анжелеса мы с Никитой возвращались через Нью-Йорк и он решил там отпраздновать «Оскара». Пили «Столичную» и закусывали пельмешками. Орали песни «Битлз» во всю глотку. Но ментов так никто и не вызвал. На следующий день мы улетали в Москву. Это был третий раз, когда жизнь на своих закоулках свела меня с Иосифом Бродским. И, как оказалось, последний…
Но вечеринка удалась!
Зеркало
Студёной, промозглой питерской осенью, в бытность мою студентом ЛИАПа, я участвовал в переписи населения СССР. Студентом я был любознательным и кроме предметов по изучению космических летательных аппаратов имел склонность к прекрасному. Частенько заходил в библиотеку Академии художеств и почитывал там книжки с картинками. Насмотревшись прекрасного, легко мог отличить антиквар от всякой шелухи и прикупить в комиссионке стоящую вещь. Ну, со временем от пролетарской нужды можно было вещички такие и продать каким-нибудь зверькам. У зверьков денег не куда было девать, и они любили покупать красивые безделушки.
И вот как-то по делам переписи пришел я в огромную коммуналку на Крюковом канале. Таких много было. А точнее только такие и были здесь в центре Ленинграда. Захожу в одну комнату, в другую, в третью. Переписываю население, заношу все данные в специальные листки. Где порядок, где хлам — всё по хозяйкам. Народ сплошь трудовой, рабочий и служащий. Строители коммунизма. Только в чуланчике ютилась одинокая интеллигентная старушка со знанием иностранных языков. Да её и старушкой-то трудно было назвать — такая она была ухоженная и опрятная.
В самой большой комнате с шикарным видом на Никольский собор жили старик со старухой, пенсионеры военные как оказалось. То есть он полковник ОГПУ в отставке, а она при нём жена. Домохозяйка значит. Вы так не думайте — тоже трудная работа, ОГПУшники дома очень привередливые. Отыгрываются на домашних.
Комната огромная, а хламом завалена до потолка. Посреди комнаты стол стоит круглый на одной разлапистой ноге. На столе кастрюли да сковородки, от которых на столешнице множество чёрных прожжённых кругов. Отодвинула тётка сковороду, место мне для записей освободила, а там сквозь черноту эту цветы проступают.
— Где спрашиваю такой столик купили, гражданочка?
— Ну, вот ещё! Стала бы я такую гробину покупать. Это от хозяевов нам досталось. Советская власть дала.
Понял я сразу, что столик этот «маркетри» и запала мне в голову мыслишка, как у Родиона Раскольникова. Но тётя стреляная мысль мою сразу поняла и говорит:
— Если поможешь нам стол на помойку вынести, студент, можешь с ним, что хочешь делать. Хоть на лыжи пили, хоть на санки. Мы уже денег подкопили, новый купим. Аккуратный. Можно будет хоть по комнате пройтись.
— Ладно, — говорю, — помогу, конечно.
Потом отставник начал причитать про то, что жизнь быстро пронеслась и он не успел всех гадов-буржуев перебить. Жаловался, что до коммунизма ему, как видно, не дотянуть. Я данные записываю и по сторонам поглядываю.
А по стенам мебель стояла — музейная. Бюро с черепаховой инкрустацией от Буля, горка красного дерева времён Павла I и огромный голландский шкаф с резными дубовыми дверками. Вазы фарфоровые, статуэтки. На стене, над камином пылала зимним закатом огромная картина в золочёной раме в стиле Клевера.
— Давайте — говорю — я вам и буфет помогу вынести и трюмо, и комод. И ещё денег дам немного. А то на новую мебелишку у меня не хватает. Студент я. Стипендия 35 рублей.
— Ой, милок! Вот радость-то! Забирай всё. Вот повезло нам с тобой, переписчик! Шкаф куплю трёхстворчатый с зеркалом. Всю жизнь мечтала. Ты только посмотри, где мы польта храним.
И показывает на сундук старинный, кованный.
— Ну, ты скажешь, Ритуля! Просто так забирай!? Это всё денег стоит. Я в комиссионке видел — забурчал муж.
— Это я фигурально выражаюсь, Петя! Молодой человек всё понимает. Вон, какой он образованный. Сразу всё оценил.
Переписал я их по всем правилам и полетел, как ошпаренный домой. Задачки стояли передо мной не лёгкие. Найти грузовую машину и место для хранения, то есть сарай какой-нибудь. Нашёл. Насчёт машины с отцом договорился. Он шофёром на грузовике работал. А поставить мебель решил у себя в новой комнате, на бульваре Профсоюзов, 17. Комната всё равно пустая стояла и целых девятнадцать квадратных метров, а кубических и не знаю сколько. Уж очень высокие потолки там были.