Когда я пришёл в монастырь, мурашки побежали по коже. Люди без рук и ног, в обношенных кителях и гимнастёрках, увешанных орденами и медалями, не потерявшими свой блеск и кроваво-красные отблески прозрачной эмали, ползали по двору монастыря и коридорам келейного корпуса. Мне они обрадовались, как инопланетянину. Когда узнали, что я ищу иконы, повели меня в свои кельи. Там у каждого на стене или на окошечке стояли образки, прошедшие с ними огненные вёрсты войны. Образки, унесённые ими из своих тёплых домов и обретённые в намоленных церковных лавках родных городов и деревень. Все кельи наполнились негромким, будто колокольным перезвоном болтавшихся на груди героев медалей. Они с радостью предлагали мне свои иконки, ползая из кельи в келью на обрубках своих ног и рук, испытывая страстную надежду, что это изменит что-нибудь в их страшной судьбе к лучшему. У меня не проходил жуткий страх и ощущение того, что я попал в преисподнюю. Изо всех сил делая вид, что мне не страшно, я выбрался за стены монастыря и припустил по полю, куда глаза глядят. Когда я дошёл до пристани, солнце блистало сквозь высоченные ели. Вдали послышались песни туристов, гудки парохода созывающего расползшихся грибников и ягодников. У меня отлегло от сердца и я снова ощутил свои члены.
Осмотревшись окрест и убедившись в том, что до отхода теплохода есть время, я подошёл к старушке, копавшей картошку на своём огороде. Это была сторожиха, которая жила в маленькой избушке, недалеко от пристани.
— Бог в помощь, бабушка!
— Спасибо милок! А ты в Бога веруешь?
— Стараюсь, бабушка.
— А куда же это ты ходил так долго?
— В монастырь.
— Ох ти лихо моё тошно! Что ж ты там забыл-то?
— Иконы ищу, бабушка.
— Иконы? А зачем они тебе нужны.
— Сохранить детям нашу веру хочу! А то антихристы уничтожат всё, не будем знать, какого мы рода-племени.
— Вон как?! Ну, пойдём-ка, покажу тебе что-то.
Она привела меня в свою избушку, в красном углу которой сияла золотом икона Святой Живоначальной Троицы.
— Бери вот, храни. Это мужа мово. Монахи ему оставили, когда в Финляндию бежали от супостатов, от большевистской власти безбожной. Он у них сторожем был. А теперь вот умер. Да и я собираюсь. Пропадёт всё.
— Ну, спасибо, бабушка. Молиться за вас буду. В поминание запишу. Как вас зовут?
— Спаси Бог, милок. Анной меня окрестили.
Снял я икону, завернул её в полотенце и понёс на теплоход. Любопытные глаза моих товарищей быстро разгадали тайну и вскоре меня вызвали в партком института. Написал я объяснительную записку, что икону бабушке в подарок привёз, и строгие блюстители нравственных коммунистических законов от меня на время отстали.
Как-то раз, в долгие студенческие годы, решил я на майские праздники добраться до Белозерья. Вечерком сел на поезд и под утро прибыл в Вологду. Вологда — это вона где. Провинциальный городок с узенькой судоходной речушкой, не чета Неве. В центре города церковь, из которой умные революционеры сделали музей ещё в 1924 году и водят туристов на экскурсии, рассказывая как было дело раньше, в прежние времена. Как кружево вологодское бабы вязали, как из бересты необходимые вещи делали, как лапти плели, которым сносу не было. Благодаря такому решению властей остались в Вологодской области уникальные православные монастыри — Кирилло-Белозерский и Ферапонтов. Сел я на автобус и стал добираться по колдобинам ста двадцати километрового тракта до Ферапонтова монастыря, где Дионисий фресками расписывал в пятнадцатом веке храм Рождества Божией Матери. Моё юношеское сознание возликовало от увиденного. Синий, цвета индиго, фон стен оттенялся охристыми одеяниями и нимбами святых, поражая своими изысканными пропорциями. Как такое можно было сотворить и как такое могло пережить годы лихолетья, с трудом понималось. Да, церкви были разграблены большевиками, но не разрушены, как по всей России. Нашлись умные головы с верой в Христа, которые Божиим промыслом организовали в монастырях музеи и тем самым сохранили их для потомков. Тем более, что такой сохранности фресок Дионисия не осталось больше нигде. С этими монастырями связано так много событий из жизни России, что мы бы осиротели, не оставь их на нашей земле.
В Ферапонтове, небольшом провинциальном поселении я зашел в покосившийся сельский дом, попросил воды, а потом спросил старушку, оглядев пустые стены избы, куда они подевали иконы. Старушка, перепугавшись до смерти, отошла и указала мне на чердаке потайное место, где спрятала иконы. Узнав, что я их собираю, чтобы сохранить для потомков, подарила мне их с благословением. Не успел я выйти из избы, пришла её дочь, баба лет сорока-пятидесяти. Увидев у меня иконы, завёрнутые в тряпицу, она бросилась на мать с кулаками. Я подумал, что ей жалко икон. Но оказалось другое. Она била мать, что та не выкинула иконы по её приказу, а спрятала в доме.
— Сволочь ты старая — орала доченька — ты мне жисть сломала через свои иконы заскорузлые.
Если б не иконы, я бы за зампредсельсовета замуж бы вышла. А так с этим пьяницей горе мыкаю.
— Людей бы не губили, нехристи, так и горя бы не мыкали — сквозь слёзы отбивалась старушка.
Угомонив дочку трёшкой, я тихо вышел и поплёлся на автобусную остановку. И долго сквозь образы фресок Дионисия мерещилось мне лицо этой старушки Варвары, побитой передовиком доения, членом бригады коммунистического труда, вскормленного её грудью в годы лихолетья.
По осени нас, студентов ЛИАПа, как впрочем, и студентов других вузов, гоняли на месяц-полтора в совхозы, убирать капусту, картошку, свеклу и что там ещё выросло за лето. В тот год нас привезли по разнарядке Райкома КПСС в Терпилицы, Волосовского района. Целыми днями до темноты мы работали в полях, а к вечеру плелись в свои бараки и отдыхали, набив животы варёной картошкой. В основном все играли в карты, бренчали на гитаре, пели песни Высоцкого, Галича или белогвардейские романсы. Обстановка напоминала тюремные лагеря и я шёл на улицу, бродил по полям. Они в минуты отдыха казались совсем другими. Красивыми, раздольными. Однажды, дойдя до деревни, зашёл я в избу на огонёк, спросил, нет ли сушёных или солёных грибов на продажу. Хозяйка, престарелая бабуля, откликнулась согласием, но просила прийти завтра, когда дома будет дочь с мужем. Деньгами только они распоряжаются. Поняв, что старушка дома с детворой одна, я спросил про иконы. Бабушка оторопела. Потом повела меня в огород и подойдя к старой высоченной ольхе достала из расщелины дупла завёрнутую в тряпицу икону. На вот возьми. Храни во Славу Божию. Она перекрестила меня иконой и передала её мне в руки. Икона была величиной с большую книгу, но очень тяжёлая. «Из кипариса,» — смекнул я. Обычно на Руси иконы писали на лёгоньких и податливых в обработке липовых досках. Они быстро выгибались от высыхания и трескались. Дорогие иконы писали на кипарисовых досках.
— Это Николай Чудотворец — сказала старушка. — Она разломана, но ты склеишь. Меня ею дочка по голове вдарила так, что икона раскололась. Я перечила ей, не хотела из дома икону убирать. Потом спрятала в дупло, молюсь хожу, когда её дома нет. А выбрасывать иконы, сынок, смертный грех. Можно, на крайний случай, по реке пустить, лицом вверх, чтоб кто-нибудь обрёл. Но реки у нас близко нету. Так я в дупло спрятала. А теперь смерть на пороге топчется — пропадёт икона. А меня ею мамашенька с папашенькой благословляли.
— Спасибо, бабушка. Вот денежку возьмите на гостинец.
— Что ты, что ты, милок. Угомонись. Помолись за меня пред иконкой. Вот и спасибо. Спаси Бог! Может там мне и полегче станет, грехи отпустит Господь.
— А как зовут вас, бабушка?
— Прасковья я была от рождения. В честь Параскевы Пятницы. Слышал про такую?
— Нет, бабушка, не слышал.
— Ну, даст Бог, ещё услышишь. Проповедовала она Христа, а ей антихристы голову отрубили. Ступай с Богом! Ангела-хранителя во всех путях твоих!
Икона оказалась дивного северного письма, на золоте, слегка облетевшем от времени и от сырости дупла. Святитель (оплечный) в красно-кирпичном одеянии, украшенном крестами в окружиях. Лик сильно попорчен, но благородства и доброты не утратил. Тонкие, филигранные волосы бороды с проседью сохранились хорошо. Предстоящая Божия Матерь воздела к Святителю руки из-под синего амофора с киноварным подкладом, а предстоящий с другой стороны, Святой Благоверный князь Александр Невский пребывал на отколотой части, шириной сантиметра три-четыре. Я приложился к иконе, тщательно завернул её в тряпицы и спрятал, до поры до времени под кровать, хитроумно привязав к панцирной сетке снизу. Жила эта икона у меня долго, слушала мои прошения и прощения, пока в 1985 году я не подарил её на сорокалетие своему московскому другу Никитке. Праздновали праздник в ресторане открывшегося Международного Торгового Центра и я, не афишируя, положил икону на стол с другими подарками. Постеснялся про икону прилюдно говорить. Не принято ещё было обнажать свою веру. Все вручали свои подарки с тостами и пояснениями. Сказал своё слово Олег Янковский. Арина Полянская подарила прекрасный рисунок пятилетнего юбиляра и «лавровый веночек» победителю из художественного стекла. Потом, лет через десять, оказавшись у друга Никитки дома на Патриарших прудах, я увидел подаренную мною икону на стене его новой квартиры. Она сверкала отреставрированными, чистыми красками. Трещины как не бывало.