Самое нежное тело, самые нежные руки, самые сладкие губы были у моей возлюбленной Полины. Нам некогда было обсуждать национальный вопрос. Мы наслаждались ласковыми струями водопадов, нежными лучами утреннего солнца и ласками друг друга. Кроме изящества и совершенства я в ней ничего не видел. Я даже хотел на ней жениться, но у неё были другие планы. Поэтому меня так поразило восклицание швейцара в золотых галунах, когда мы с ней прорывались в модный ресторан «Парус» — «Куда лезешь, еврейка?!»
На первенстве города по борьбе самбо, которой я уже занимался много лет, к моему тренеру Александру Массарскому подошёл тренер другой команды Лёха Усвяцов и от злобы на свой проигрыш обозвал его евреем. Я набросился на Лёху с кулаками и потом долго получал от него презрительные взгляды и прозвище — «предатель». Мои учителя Арон Боголюбов и Владимир Малаховский успокаивали и ободряли меня, говоря что они тоже евреи. Арон был кумиром всех мальчишек-самбистов. Его бронзовая медаль по дзюдо на Олимпийских играх в Токио сверкала для нас ярче всякого золота. Боролся на соревнованиях по самбо он с такой яростью и изяществом, что другого воплощения образа Давида не требовалось.
В институте мне с большим трудом давалось решение дифференциальных уравнений. Провалив экзамен по высшей математике, мне пришлось походить на дополнительные занятия к доценту Альтшуллеру. Он приходил на занятия с костылём, хромал, но не жаловался. Оказалось, что под Смоленском, где воевали мои родители, ему перебило в бою обе ноги и медсестричка выволокла его из-под пуль, где он бы истёк кровью. Может быть это была моя будующая мама.
В экспериментах моей диссертационной работы принимали участие легкоатлеты. Время для исследований они уделяли не охотно. Валерий Борзов, Александр Корнелюк, Виктор Санеев выделяли мне считанные минуты. Так вышло, что интерес к моим замыслам проявил чемпион Европы по прыжкам с шестом Игорь Фельд. Без его авторитета мне не дали провести мои опыты на Олимпийских чемпионах. Я защитил диссертацию. И Игорь тоже. Мы ещё долго дружили с ним. До тех самых пор, пока я не проводил его в последний путь.
«Когда так много позади. Всего. В особенности горя!..» Я редко читаю стихи. Но, вот, бормочу отрывки каждый день. Отрывки из когда-то прочитанных книг и почему-то засевших в голове. Когда мы дружили с Осей, он ещё не был поэтом. Вернее он был поэтом, но его ещё не признавали поэтом. Кроме него самого об этом ещё никто не знал. А мне это было не важно. Мне просто мотивчик был по душе. Хоть за дружбу с ним не выпускали в турпоездку в Болгарию. Политически не грамотен. Морально не устойчив. Не место таким в нашем городе и в нашей стране.
Позвонил мне Вадик. Давно не звонил, не беспокоил. Лет двадцать не звонил. Помоги, просит. Мать умирает. Отвезти её в больницу один не могу. Тётя Нина обрадовалась мне, как будто мы вчера расстались. Тихо и смиренно смотрела на нас, когда мы её усаживали в мою машину. Тётя Нина не печёт больше пирожков с морковью. Не включает телевизор. А у меня её кино про белого коня чуть ли не каждый день крутится. Купил я его, по случаю, в Париже. Оказалось оно французом снято в 1953 году. Альбер Ламорис зовут его. Интересно, не еврей ли он?
Единственный человек, которого я мог называть своим другом, был Саша Куколевский, с которым мы виделись несколько раз на долгом земном пути. Ему было важно знать, что где-то далеко, на другом берегу океана есть человек, который не предаст его, не заложит. И мне — тоже.
Стыдно признаться, но долгую сознательную жизнь я совершенно не умел отличать евреев от прочих представителей нашей многонациональной Родины с магической аббревиатурой СССР. А тем более — евреек. Они в молодости так прекрасны, что ни с какой другой представительницей Кавказа, Якутии, Прибалтики их не спутаешь. Ну, разве что с хохлушками а-ля Оксана. Зато по сладости поцелуя, еврейкам нет равных в мире. Впрочем, может быть, я идеализирую. Когда доброхоты из сионистов меня подтолкнули под локоток и предупредили об опасной однобокости моих половых увлечений, я женился на русской. И попал на всю жизнь. А она, эта жизнь, у меня оказалась единственной.
Евреи, видимо, маскируясь от хищников, родятся всех возможных мастей. У меня в друзьях были рыжие, белые, грузинские, армянские евреи и почти все с фамилией Иванов. Да я и таджиков часто путал с узбеками, а киргизов с якутами. А все советские граждане кавказской национальности для меня, вообще, были на одно лицо. И когда евреи повалили на свою исконную Родину в 1971 году, предателями считать их у меня плохо получалось. Ну, хотят люди к прадедушке — пускай едут. Тем более, что кооперативные квартирки, купленные по своему еврейскому блату, они оставляли советским гражданам. Вместо пяти лет я ожидал кооперативную квартиру всего шесть месяцев. И вот когда в конце жизни увлечённые этнографы мне открыли глаза на то, что все мои любимые артисты, начиная с Ива Монтана и заканчивая Робертом де Ниро, чистокровные евреи — крыть мне уже было нечем. Все карты были биты.
Пока всю свою сознательную жизнь я украдкой ходил молиться в церковь, не было времени подумать и прочитать родословную пророка Илии, апостолов и чтимых святых. Подойдёшь к иконе, пробормочешь впопыхах просьбочку и скорей на партсобрание коммунистов, отчитываться за построение материальной базы и свой моральный облик. После переворота к демократии и перестройке появилось на прилавках множество всяких книг, которых раньше и в библиотеках днём с огнём не сыщешь. Каково же было моё удивление, когда я узнал из книг, что все пророки, апостолы и сам Христос, перед которыми я простаивал все эти годы на коленях, были из евреев.
Долг Евтушенко
Евгению Евтушенко — поэту и хулигану
Понятие о чести, честности и достоинстве мама вливала в меня со своим молоком. Давалось ей это не легко, но результат был, в итоге, положительный. Врал я редко. Не воровал никогда. Обманывал только злых, тупоголовых человеков. Может быть, я думаю о себе лучше, чем есть на самом деле. То есть грех творю не в ведении. Заплатил человеку за его хороший труд малую цену и не знаю, что это и есть воровство.
Врать я умел с раннего детства. Врал хорошо. То есть мне часто верили. Мама поражалась моей способности обвести её вокруг пальца. Она умоляла меня не врать. Но я не мог. Жизнь постоянно вынуждала. Записи учителей в дневнике с предложением прийти родителям в школу я не стирал, как многие придурки, думающие, что родители настолько глупы, что не разглядят грязной подтирки. Я бросал весь портфель с дневником в лужу и проверял, чтобы запись расплылась без следа. Я уже тогда понимал, что умный человек мог догадаться по расплывшемуся пятну, что там что-то было написано и скорее всего не поздравление с восьмым марта. Высшее образование по вранью я получил, когда в ЛИАПе списал у товарищей курсовую работу по материаловедению и нагло пошёл её защищать через тридцать минут после начала занятия. Выпучив глаза, я доказывал, что получил результаты замеров твёрдости самостоятельно. Оказалось, что только термическая обработка образца должна была длиться четыре часа. Срезал меня преподаватель и дал урок — если врёшь, то постарайся делать это умно, со знанием дела. Проще было не врать, а сделать всё по-настоящему. Но я не мог идти проторённым путём.
Случилось это жарким летним днём 1993 года. В Санкт-Петербург на творческий вечер приехал из Америки поэт Евгений Евтушенко. Организовал его творческий вечер мой приятель из Международного Культурного Центра Валера Матвиенко и, памятуя о моей любви к поэзии, пригласил меня. Вечер был замечательный. Огромный зал «Октябрьского» был переполнен. Евгений Александрович, истосковавшись по Родине в американском изгнании, давно не выступавший перед родной, любящей его публикой, искрился стихами и люрексом.
После концерта я оказался в числе приглашённых на товарищеский ужин в «Асторию». Народу было не много. Ближний круг Валерия. Анатолий Александрович Собчак говорил тёплые слова и провозглашал бравурные тосты. Его старшая дочь Татьяна прочитала наизусть несколько ранних стихов поэта, доказывая, что на Родине его не забыли. После ужина мы вышли на Исаакиевскую площадь, вдохнуть полной грудью свежий невский воздух и полюбоваться питерской белой ночью. Благоухала сирень. Пели соловьи. Евтушенко жаловался Собчаку о своих трудностях проживания и работы в Америке. Его советник Владимир Владимирович всё записывал и запоминал. Краем уха я услышал, что его жене Маше не устроиться на работу без диплома, признанного в США, а американскому профессору платят за такие же лекции в десять раз больше, чем ему. Анатолий Александрович вяло посочувствовав, пропустил намёк мимо ушей и, воспев талант поэта, с миром удалился по пустынной улице. Меня Евтушенко ни о чём не просил. Я был человеком «посторонним». Тогда по рекомендации своих товарищей спортивной юности Вовы Путина и Вити Минакова я работал в Международном культурном центре на проекте по подготовке Игр Доброй Воли Тедда Тёрнера. Мне стало неловко за моих земляков, увильнувших от помощи. Я вспомнил притчу о самаритянине и решил помочь поэту, со стихами которого переносил тяготы бытия. Я переспросил Евгения Александровича, правильно ли я понял проблему, и обещал ему помочь. Двигало мною только чувство сострадания. Вспомнилась и совместная работа на его фильме про российского гения Константина Циолковского, и «Красная площадь» о военном безвремении в тылу. Евтушенко без особых надежд выслушал моё обещание и подарил мне свою книгу «Нет лет» с дарственной надписью.