Смотри, какой красивый Марсель. Как будто белый сахар рассыпан по склонам гор. А море такое синее. Хочу потрогать его руками. Ну, давай хоть посмотрим на него вблизи. Я чуть-чуть отдам рукоятку. Ты так легко скользишь по воздуху. Смотри не зацепись лопастями за волны.
Какая красота! Синяя пустыня! А в жёлтой пустыне я летал не с тобой. Тот был тоже славный малый. Двухмоторный. Мы садились в Кап-Джуби, наполняли полные баки и скользили над песком в сердце Сахары. До самого Дакара. Однажды мы с Гийоме потерпели аварию. Прямо в пустыне. Среди песков. Там нет воды. В пустыне люди умирают от жажды. А здесь воды целое море. Какое оно красивое. Но моряки тоже умирают от жажды. Та вода, от которой не умирают, она прозрачная как слеза. И на вкус он такая… Подожди. Какая же она на вкус? Я сейчас возьму ручку на себя, подниму тебя повыше и достану фляжку.
Резкий скрежет металла и бросок тела в сторону, удар головой и треск стекла. Пламя. Обжигающее пламя застилает лицо. Опять удар. Шипение. Кто так громко шипит? Ах, да! Это вода. Море. Море потушило пламя. Но оно же заливает нашу кабину. Нас сбили? Нас сбили. Я увлёкся красотой моря. Они летели выше и прошили нас из своего пулемёта. А почему я не выпрыгнул с парашютом? А почему не шевелятся мои руки? Вот и браслет пригодился. Как он сверкает в тёмной воде?! Почему так много воды? Я не хочу пить. Я больше не хочу пить. Я хочу дышать. Дайте глоток воздуха. Какой свежий был ветерок. Опять удар. Ничего не вижу. Мы в облаках? Но они чёрные. Как мокро. Это птицы снуют вокруг? Это рыбы. Нет, это пустыня. Пустыня ночью. Мы опять упали с Гийоме? Гийоме, Гийоме. Дай мне глоток воды. Как темно. Даже звёзд не видно.
Мальчик?! Это ты, мой мальчик?! Я знал, что ты придёшь. Хочешь, я нарисую тебе барашка. Что ты сказал? Ты заберёшь меня на свою планету? А у тебя там хватит места? Ведь твоя планета такая маленькая! Как же не важно. Человеку на Земле нужно немного своего места. Чтобы устроить там дом и посадить розу. Правильно ты говоришь. Мы отвечаем за тех, кого приручили. Как тихо у тебя на планете! Тихо и темно! Значит вода, как и песок, заглушает все звуки.
Надо Полю сообщить, что я не вернусь, что я останусь у тебя. На твоей планете. Как я могу не беспокоиться. Откуда же он это узнает? Ему расскажет этот фашист, который сбил меня?! Что ты говоришь? Мой маленький принц. Мы не разговариваем с фашистами. Они пришли, чтобы убить нас. А мы убиваем их. Мы, как поезда, которые мчатся навстречу друг другу. Нет не по разным путям. По одному пути. Но, навстречу друг другу. У меня к тебе будет просьба, малыш. Нет, не нужно мне рисовать барашка. И рыбака, который выудит мой браслет рисовать не нужно. Ты такой фантазёр?! Расскажи Полю, что я не вернусь. Что я останусь на твоей планете. Пусть он сообщит моей любимой. Я хочу, чтобы ты это сделал. Скажи Полю, что у него золотые руки. Скажи, что это я погубил нашу машину. Я ушёл с заданной высоты. Хотел поближе рассмотреть Планету людей. Тебя он поймёт, малыш.
Восемь с половинкой
Марчелло Мастроянни, Никите Михалкову и дружбе между народами.
Ранним январским утром 1986 года, когда вся страна отходила от новогодних праздников и опохмелялась, чем Горбачёв послал, в моей квартире зазвонил телефон. Нехотя высунув руку из-под одеяла, я дотянулся до телефона. В трубке зазвучал озорной фальцет Никиты Михалкова, который сообщил мне, что он приехал в Ленинград и не один, а со своей женой Татьяной. Пауза была недолгой и я не успел испугаться, что придётся придумывать какие-нибудь развлекушки. Никита сообщил, что привёз ещё и Марчелло Мастрояни показать ему картины Эрмитажной коллекции. А в три часа по полудни он привезёт Марчелло в Дом кино и, что меня он тоже приглашает. Сон как рукой сняло. Я даже мог не умываться, но привычек нарушать не стал. В Театральном институте, где я служил доцентом, шла зимняя сессия и у меня расписание было свободное. От неожиданной радости тряслись руки и я с трудом заваривал утренний кофе, предвкушая встречу с кинокумиром моей юности. За праздники еду в доме подмели так, что нечего было приложить к кофе и я пил его, прикусывая чёрными сухарями, присыпанными солью. Но полученное известие превратило соль в сахар. Такого новогоднего подарка я не ждал даже от Деда Мороза. Радость хотелось с кем-то разделить, но под рукой никого не было. Дети на каникулах в Репино, а жена уехала навестить свою маму. Образы из фильмов Федерико Феллини проплывали перед глазами, затмевая один другим. Гвидо Анселми! Я увижу Гвидо Анселми! «Восемь с половиной», «Сладкая жизнь»! Какая сладкая жизнь!
Я сидел, как на иголках. Пересмотрел все книги и журналы с фотографиями Мастрояни и Феллини и даже решился вырезать некоторые, чтобы оставить на них автограф Марчелло. Отпарил брюки, почистил ботинки и одел всё самое лучшее. Взглянул на градусник за окном и разглядев столбик на уровне двадцати, решил одеть свою доху, которую Винокуров скроил мне из тулупа. Но потом, чтобы не ударить в грязь лицом перед итальянцами, всё-таки вынул из шкафа демисезонное канадское пальто, купленное по случаю в комиссионке. К нему никак не катила моя ушанка из облезлого полуголодного волка, которого подстрелил сосед по даче. Пришлось надеть кепарь. Он тоже был фирменный, но тонкий. Из тоненького шотландского твида. Когда я трусцой бежал до метро «Горьковская» я пожалел, что выбрал семи сезонный гардеробчик. Мороз пробирал до костей, а северный колючий ветер обжигал уши. И чего я так вырядился? Что, Мастрояни на меня на улице пялиться будет? И оценит элегантность моего пальто на двадцати градусном морозе? Какие, подумает, советские люди элегантные! Ещё за сумасшедшего примет?! Придурок, я всё-таки. Ничему жизнь не учит.