XCII. Решив такую задачу без малейших потерь, Марий, уже и раньше великий и прославленный, умножил величие свое и славу. Знаки доблести усматривали даже в его просчетах. Солдаты, которым он не только оказывал снисхождения по службе, но и дал разбогатеть, превозносили его до небес, нумидийцы чтили почти как бога, и все, союзники и враги, верили, что либо он наделен божественным разумом, либо, с изволения богов, провидит будущее.
После того, как это начинание счастливо завершилось, консул выступил против других городов и немногие захватил, сломив сопротивление нумидийцев, а большую часть занял брошенными — вследствие горестной гибели капсийцев — и пожег. Повсюду стоял вопль и лилась кровь. Овладев многими местностями, и опять-таки почти без потерь, Марий затевает новое предприятие, иного свойства, чем капсийское, но не менее трудное.
Невдалеке от реки Мулухи, что разделяла царства Югурты и Бокха, возвышалась посреди равнины скалистая гора, необыкновенно высокая, с одним-единственным и очень узким подходом к вершине, на которой уместилась небольшая крепость; все склоны были так круты, словно не природа об этом позаботилась, а искусство и руки человека. Там хранились царские сокровища, и Марий стремился взять крепость во что бы то ни стало. Но помог ему только случай, потому что вдоволь было на горе и воинов, и оружия, а к тому же громадные запасы хлеба и источник воды; валы, башни и другие укрепления закрывали путь наглухо, тропа же, которою ходили защитники крепости, была до крайности тесна, и по обоим краям — обрывы. С огромной опасностью подвели осадные навесы — и попусту: едва придвигались они чуть ближе, их разрушали огнем и градом камней. Из-за крутизны солдаты не могли ни занять позицию впереди осадных сооружений, ни действовать уверенно между навесами: всех лучших враг разил насмерть или ранил, остальные не смели пошевелиться от страха.
XCIII. Много дней прошло в таких трудах, и Марий мучительно размышлял, не оставить ли свое начинание, по-видимому бесплодное, или все-таки дожидаться счастливого случая, который в прошлом часто его выручал. Много дней и ночей длились тревожные эти раздумья, и вот вышло так, что какой-то лигуриец, рядовой из вспомогательных когорт, отправился из лагеря по воду и у края крепости, противоположного тому, где сражались, заметил улиток, ползавших среди скал. Он подобрал одну, другую, потом еще и еще, и, забывшись, постепенно поднялся почти до вершины. Вокруг не было ни души, и солдатом овладело свойственное человеку желание исполнить дело еще более трудное. В том месте между камней пустил корни могучий дуб со стволом сперва несколько наклонным к земле, а после изгибавшимся и уходившим ввысь, куда устремляет природа всякое растение. Цепляясь то за его ветви, то за выступы скал, солдат выбрался на уровень крепости, потому что все нумидийцы, не отрываясь, следили за битвою. Он разведал все, что, по его суждению, могло бы вскоре оказаться полезным, и спустился той же дорогою, но уже не как попало, как на подъеме, а все испытывая и высматривая. Потом он спешит к Марию, сообщает о своем приключении и призывает напасть на крепость с того края, где взошел он сам, предлагая себя в проводники и начальники. Марий посылает нескольких приближенных вместе с лигурийцем — проверить его сообщение. Те докладывают каждый в согласии со своим нравом: одни — что дело трудное, другие — что простое, — консул, однако же, слегка приободрился. Из большого числа трубачей он выбирает пятерых, самых легких на ногу, дает их для защиты четверых центурионов, начальником надо всеми ставит лигурийца и для исполнении задуманного назначает ближайший день.
XCIV. Когда настал указанный Марием час, все были в полной готовности, и лигуриец выступил. По его распоряжению, участники дела переменили оружие и платье: шли с непокрытою головой и босые, чтобы лучше видеть и ловчее цепляться за камни, мечи и щиты несли за спиною, и притом щиты нумидийские, кожаные — они меньше весом и не так гремят при ударе. Первым двигался лигуриец; он вязал петли вокруг выступов скалы и старых корней, и солдаты легче карабкались вверх, держась за веревку, а когда они все же робели, непривычные к горам, вожатай подавал им руку. Где путь был особенно труден, лигуриец пропускал вперед своих подчиненных, одного за другим, безоружных, а сам взбирался следом, неся их оружие на себе. Если место казалось ненадежным, он проходил его несколько раз взад-вперед, а после быстро отступал в сторону, вселивши отвагу в товарищей.
Наконец, после долгого и утомительного подъема, они добрались до крепости, которая с той стороны была пуста, потому что, как и в остальные дни, все отбивались от неприятеля. Марий с самого утра боем отвлекал внимание нумидийцев, но теперь, когда через гонцов получил весть об успехе лигурийца, снова призвал воинов к мужеству, выбежал из-под навеса, выстроил «черепаху» и двинул ее к самой стене, одновременно издали засыпая врага снарядами метательных машин, стрелами, ядрами пращников. А нумидийцы, которые прежде не один уже раз разрушали и жгли осадные навесы римлян, не прятались за стенами крепости, но дни и ночи проводили впереди укреплений, поносили врагов, Мария бранили сумасбродом, сулили нашим рабство у Югурты, кичились своими успехами. И вот, меж тем как все, и римляне, и враги, поглощены борьбою и все сражаются, не щадя сил (одни — славы и власти ради, другие — ради собственной жизни), вдруг позади запели сигнальные трубы. Сперва бросились бежать женщины и дети, которые вышли поглядеть на битву, после — те, кто находился рядом со стеною, и, наконец, — все без разбора, вооруженные и безоружные. Тут римляне напирают еще горячее, опрокидывают врага, но очень многих только ранят и, прямо по телам убитых, наперебой, рвутся дальше, к стене, жадные до славы, и нет среди всех ни единого, кто отвлекся бы грабежом. Так опрометчивость Мария была исправлена счастливой случайностью, и ошибка принесла ему славу.
XCV. Тем временем в лагерь прибыл квестор Луций Сулла 176с многочисленною конницей, которую он набрал в Латии и у союзников, ради чего и был оставлен Марием в Риме.
Раз уже зашла речь о таком человеке, мне кажется уместным описать в немногих словах его нрав, воспитание и привычки, ибо в дальнейшем говорить о жизни Суллы я не намерен, а Луций Сизенна, 177самый лучший и самый усердный среди всех, кто изображал события этого времени, по-моему, высказался далеко не беспристрастно.
Итак, он принадлежал к знатному патрицианскому роду, но блеск семьи почти угас — по лености предков Суллы. Он был одинаково хорошо образован и в греческой, и в латинской словесности, богато одарен, жаден до наслаждений, но еще того более — до славы. На досуге он любил жить роскошно, но никогда удовольствия не составляли помехи важным занятиям, и, пожалуй, лишь в делах семейных следовало бы ему обнаружить больше достоинства. Он был красноречив, изворотлив и легко сходился с людьми, не знал себе равных в умении скрывать истинные свои намерения, был щедр на многое и всего более — на деньги. Не было человека удачливее его,