Задохнувшись от отчаянных усилий, Аб сел на камень и, глядя на сооруженный им памятник, стал снова звать Ока, — но ответа не было. Солнце село, и вокруг сгущались вечерние тени. Теперь этого человека объяло такое чувство, которое было страшно по своей новизне, — и с криком, почти воплем он вскочил на ноги и, полный ужаса, бросился в бегство.
Он чувствовал, что боль была внутри его тела и души, но не так, как было с ним, когда он раз наелся ядовитых ягод, а другой раз объелся мясом молодого оленя. Теперь он чувствовал нечто другое. Это была страшная тяжесть, которая была независима от его тела, но производила необычайный ужас, заставляя все думать и думать о мертвом человеке и даже бежать прочь, бежать без остановки. Ему уже много пришлось пробежать в этот день, но теперь он не чувствовал усталости. Казалось, что его ноги стали крепкими, как у оленя, и должны нести куда-нибудь, как можно дальше то, что он нес у себя в груди. Он бросился из густого леса вниз, на запад, к широкому болоту, за которым лежала скалистая страна, куда он редко осмеливался вступать: так вероломны были ее пути. Но теперь он ни о чем не заботился! Он делал громадные прыжки, а его мускулы и сухожилия напрягались, послушно отвечая его мыслям. Чтобы благополучно перебраться через болото, требовались, кроме особенной чувствительности в пальцах ног, также большая сила, умение и отвага.
Но беглец не размышлял — им руководили инстинкт, развившийся от долгого упражнения, и полное отсутствие нервности. Каждый палец его ноги становился так, как того требовали условия, чтобы прочнее держаться на трясине, и, ничего не замечая, оставив всякую осторожность, он несся над грозившим смертью болотом с такой же уверенностью, как бежал по тропинке среди леса. Он не думал, не знал и не заботился о том, что делал; и только бежал от того, что раньше ему было неизвестно! Что заставляло его теперь бежать? Он и раньше убивал живые существа и беспечно об этом забывал! Почему же его заботит это теперь? В совершенном поступке было нечто, заставлявшее его бежать прочь! Где теперь Ок? Встретятся ли они снова и будут ли опять охотиться вместе? Нет, Ок больше не придет, и он, Аб, был этому виной. Он должен бежать. Никто не следовал за ним, — он это знал, — и все-таки он должен бежать!
Когда болото осталось за ним, уже спустилась ночь, но он все бежал вперед, в лес, наполненный хищными зверями. Ничто, ничто не заставит его забыть ни странное новое чувство, ни то деяние, которое его заставляло бежать прочь. Теперь он углубился в лес, совершенно забыв об опасности, нуждаясь лишь в успокоении, в чем бы оно ни состояло.
В ту эпоху и в такой местности человеку, бежавшему ночью по лесу, неизбежно грозила встреча с каким-нибудь голодным хищником, готовым поживиться его телом. Ослепленный своим настроением Аб не заботился о том, чтобы избежать возможной борьбы, хотя бы даже с чудовищным медведем или даже свирепым тигром. Он потерял всякую способность рассуждать и, не сознавая этого, чувствовал себя, как самоубийца, желающий умереть в битве. Зачем ему теперь осторожность? Что для него теперь значила встреча с каким-нибудь голодным животным? Борьба с хищником, защищая свою жизнь, была бы для него спасением.
Казалось, жизнь настолько потеряла для него всякую цену, что ему было безразлично, кто выйдет победителем из этой борьбы, — и в этом проявилось великолепное чувство презрения к смерти пещерного человека. Но все это рисовалось неясно в голове беглеца и представляло лишь малую долю занимавших его мыслей.
Иногда, как бы призывая к себе смерть, он громко кричал на бегу; это было всякий раз, когда среди мелькавших в его воображении видений он видел снова лежавшего мертвым Ока. Так бежал человек, убивший другого.
Впереди послышалось рычание; внезапно раздвинулись кусты, и человек был отброшен назад, оглушенный, окровавленный и пораженный ударом громадной лапой. Безразлично, какое это было животное, но оно было голодно и, по-видимому, нашло подходящую добычу. Но существовала громадная разница между добычей, составлявшей обычное меню хищника (это был медведь) и тем животным, на которое он теперь напал; но медведь не понял этой разницы и, не рассуждая, бросился, чтобы окончательно убить свою жертву, отброшенную назад, на землю, его громадной лапой, — и потом наслаждаться ее мясом.
Человек был ранен лишь слегка: его несколько защитила меховая одежда, а мускулистое тело было так крепко, так закалено, что, отлетев на несколько шагов назад, он не получил серьезного повреждения. Теперь ему угрожала серьезная опасность; необходимо было защищать свою жизнь, и это прояснило его мысли, подействовало отрезвляюще на полупомешанного беглеца. Но и в данную минуту его не покидало настроение отчаяния и презрения к жизни. С силой, на которую способны только маньяки, он бросился навстречу животному, от которого в другое время, не рассуждая, бросился бы бежать; с быстротой молнии взвился его топор и со страшной силой опустился на громадную голову угрожавшего зверя. Почувствовав, как камень врезался в кость, он испустил крик, но в то же мгновение снова был отброшен в кусты ударом в бок громадной лапы. Вскочив на ноги, он увидел большую черную массу, барахтавшуюся на тропинке при последнем издыхании. Не задумываясь, он снова бросился в быстрое бегство. Благодаря странному капризу счастья, потерявшему рассудок человеку удалось чуть не наполовину вогнать свой топор в громадный череп противника; быть может, никому еще до тех пор не случалось этого сделать так удачно. Убийца дико бежал вперед, но теперь он был безоружен.