Выбрать главу

Первый час мы довольствовались ничего не значащей болтовней, вроде «Тебехватает одеяла?» или «Хочешь еще кофе?» Время от времени ветер доносил донас ружейные залпы. Через некоторое время, когда я уже надеялся, чтоопасность миновала, из-за угла лавки раздался звон высаживаемого стекла. Явскочил на ноги и велел Келли оставаться на месте.

— Я пойду с тобой, — сказала она, расширив глаза.

— Нет! Кому-то ведь надо стеречь фасад. Будь здесь, я мигом.

На ветру у меня мгновенно покрылись льдом брови. Я не виделдальше считанных футов. Прижимаясь спиной к стене, я добрался до угла ивыскочил, готовый стрелять. В лицо ударил снежный заряд. Я двинулся вдольстены дальше, слыша, как колотится под курткой сердце. Внезапно передо мнойвозник воздушный водоворот, втянувший в себя снег, и я увидел в просветеобезьяну. Она стояла в дюжине футов от меня перед разбитым окном; шерстьтвари была почти одного со снегом грязно-белесого оттенка, в лапе онасжимала кость на манер палицы. Обезьяна была костлявая, дряхлая, с вылезшейместами шерстью, со сморщенной, как чернослив, черной мордой. Зато на этойморде горела пара совсем молодых голубых глаз. Язык не поворачиваетсяназвать голубые глаза «дикими», но ее взгляд был совершенно дик. Она яростноморгала, что свидетельствовало о безумной ярости: сила этого взгляда намгновение превратила меня в соляной столб. Но когда обезьяна бросиласьвперед, размахивая палицей, я выстрелил. От угодившей в грудь пули шерстьтвари окрасилась в красный цвет, а саму ее отбросило в снег. Я шагнул к ней,держа ружье наизготове. Она валялась на спине, устремив взгляд в набухшеетучами небо. Из раны на груди хлестала кровь, взгляд на мгновениеостановился на мне, одна ладонь сжалась, грудь заходила ходуном. Потомвзгляд остекленел. На глаза застреленной обезьяны стали опускаться снежныехлопья. Это зрелище вызвало у меня угрызения совести. Сами понимаете, тобыла не скорбь по обезьяне, а печаль, всегда охватывающая душу, когда человеквидит смерть.

Я побрел назад, окликая на ходу Келли, чтобы она не приняла меня за обезьянуи не выпалила.

— Что это было? — спросила она, когда я уселся рядом с ней.

— Обезьяна. Старая. Наверное, искала смерти, Потому и посягнула на лавку.Они знают, что в центре города их не ждет ничего хорошего.

Пока мы караулили лавку, Келли рассказала мне об Уиндброукене. Я всегодважды бывал в этом городке и составил о нем неважное впечатление. Конечно,он был посимпатичнее нашего: более изящные дома, заборчики, деревьяпокрупнее. Зато люди там вели себя так, словно красота городка обеспечивалаим превосходство: похоже, им не хватало в жизни опасностей, и они утратилипредставление о реальности. Келли, впрочем, не казалась мне такой, и ярешил, что Эджвилл — более подходящее для нее местечко.

Она прильнула ко мне, и ее рука, гревшаяся под одеялом, легла мне на бедро.Я велел ей прекратить баловство. Она усмехнулась.

— Тебе не нравится?

— Не в том дело. — Я убрал ее руку. — Просто я женат.

— О, я слыхала от миссис Форнофф, какой ты женатый! Она назвала тебямартовским котом.

— Эта старуха ничего не знает!

— Ладно, не кипятись.

Внезапно она напряглась, словно скованная морозом, потом отпихнула меня ипроизнесла мое имя совсем другим тоном.

— В чем дело? — пролепетал я.

Она кивком головы указала на улицу. Ее губы остались приоткрыты, глазарасширились. Я оглянулся — и сразу забыл наши игры.

Посреди улицы стоял тигр. Это был необыкновенный тигр, если к этим животнымвообще применимо слово «обыкновенный». Его голова пришлась бы вровень с моимплечом. Шерсть его была белоснежной, полосы лишь слегка заметны, словнопроведены углем. Зверь пропадал и снова возникал в снежных водоворотах,будто привидевшийся призрак или изображение в магическом зеркале. Впрочем,он был вполне реален. Ветер донес до моих ноздрей его густой запах, и яокаменел от ужаса при мысли, что ветер сменит направление, тигр повернетголову и прожжет меня своими желтыми хрустальными глазами.

Раньше я наблюдал за тиграми на горных склонах, но никогда не видел их такблизко. Сейчас мне казалось, что под чудовищным весом его жизни моясобственная стремительно легчает и что, если он простоит так еще немного, ябуду расплющен и превращен в раздавленное насекомое. Я не думал ни о ружье,ни о Келли, ни о собственной безопасности. Все мои мысли приобрелиневесомость, как снежинки, крутившиеся вокруг его тяжелой головы. Оннесколько секунд сохранял неподвижность, принюхиваясь к ветру. Потомхлестнул себя по боку хвостом, издал короткое рычание и прыгнул в сторону,исчезнув в снежном вихре.

У меня разрывалась грудь, и я догадался, что слишком долго задерживалдыхание. Я по-прежнему таращился на то место, где только что стоял тигр.Потом с разинутым ртом повернулся к Келли. Она подняла на меня глаза и струдом прохрипела:

— Я... — Ее голова дернулась.

— Знаю, — прошептал я в ответ. — Боже всемогущий!

Казалось, появление тигра придало ее облику еще больше прелести, словносуровая простота этого зрелища лишила ее щеки последней детской припухлости,сразу превратила в зрелую чувственную женщину, которой и было суждено вскорестать Келли. В тот момент ей словно передалась частица тигриной красоты;возможно, это случилось не только с ней, но и со мной, потому что онапожирала меня взглядом не менее ненасытно, чем я — ее, будто разглядела вомне что-то новое. Не помню, как у меня появилось желание ее поцеловать, нопоцелуй состоялся. Он длился долго, даже очень. Подобно тигру, это былнеобыкновенный поцелуй. То было скорее признание, просветление. Поцелуй сталсобытием, которое потом будет очень трудно предать забвению.

Дальше мы несли караул по большей части молча, уже не прижимаясь друг кдружке. Если мы и говорили, то о самых незначительных вещах, не скрываястремления утешить друг друга. Оба знали, что могло бы произойти, если бсобытия вышли из-под контроля.

Теперь между нами стоял тигр.

По словам Кири, на перевалах дела сложились худо. Чарли Хаттон был укушен вшею, Мику Раттигеру проломили голову. Четверо погибших. Она сняла с себя всюодежду и стояла нагая у окна спальни, созерцая залитый луной снег, мерцаниекоторого делало белокожей даже смуглую Кири. Ее руки и живот покрывали шрамы после дуэлей.Худая, с маленькой грудью, с сильными мышцами бедер и ягодиц, с откинутымисо лба черными волосами, она являла собой полную противоположность почтиподростковой красоте Келли с ее налитой грудью и манящим ртом. Онаскользнула под одеяло, нашарила мою руку и спросила:

— А что у тебя?

Мне хотелось рассказать ей про тигра, но я еще не подобрал слов, которымиможно было бы объяснить это ей. Келли была здесь почти ни при чем: мнехотелось, чтобы мой рассказ открыл Кири глаза на ее собственную красоту. Онаникогда не была счастлива: ее слишком сковывала дисциплина дуэлянтки ивоспоминания о кошмаре юности, проведенной среди северных развалин. Онаждала смерти, верила в уроки, преподносимые болью, жила в соответствии ссуровым кодексом, которого я не понимал до конца. Наверное, на меня и наБреда она взирала как на некое искажение своего прошлого, признаксобственного неуместного смягчения.

— Шлепнул обезьяну, — доложил я, — только и всего.

Она сухо усмехнулась и закрыла глаза.

— Я видела Бредли, — сказала она. — С ним все хорошо, только он, по-моему,опять не отходит от Клея.

— Все будет нормально.

Она легла на бок, лицом ко мне, и погладила по щеке — знак того, что ейхочется любви. Прямота противоречила ее натуре: она жила знаками, намеками иприметами. Я поцеловал ее сначала в губы, потом в крохотного ворона,вытатуированного на плече. Она прижалась ко мне всем телом, даваяпочувствовать каждый свой мускул, натренированный для боя.

После она почти сразу уснула, а я присел на край кровати, чтобы кое-чтонаписать при свете луны. Я обращался к Кири, но вел речь не о тигре, а отом, что испытал в эту ночь, любя ее. Понимаете, я впервые понял, как сильноее люблю, до чего мне хочется разбить ее скорлупу и заставить наконец выйтина свет Божий. Я решил, что мое чувство к Келли не идет с этим ни в какоесравнение и даже не может претендовать на реальность.