— Смотри-ка, какой уют! — воскликнула она, войдя и оглядевшись. — Я оставиласемена у входа. — Ее взгляд упал на кушетку. — Выходит, ты вырыл себе вторуюберлогу?
— Вроде того. — Я захлопнул книгу, посмотрел на гостью и, не в силах усидетьна месте, вскочил. — Пойду кое-что проверю.
В оранжерее я нажал несколько кнопок на стене, хотя в этом не было никакойнужды. Но Келли вышла за мной следом и стала порхать между грядками, задаваявопросы про цистерны и трубки и ласково прикасаясь к листочкам. Разглядываяее, я убедился, насколько привлекательной и невинной она выглядит в зеленойполутьме моего сада, и понял, что выбора у меня нет. В последнее время онакак будто не занимала мои мысли, однако подспудно все времяоставалась со мной, и как только в моих каждодневных заботах, связанных сКири и Бредом, намечался просвет, его тотчас занимала Келли. Пройдясь помоему царству, она оглянулась и с важным видом взялась за верхнюю пуговицусвоей кофточки. Я знал, что она ждет от меня каких-нибудь слов или действий,и чувствовал себя неуклюжим и неопытным, словно вернулся в возраст Бреда.Келли оперлась о цистерну и вздохнула, сразу разрядив обстановку.
— У тебя озабоченный вид, — произнесла она. — Уж не из-за меня ли?
Я не мог этого отрицать.
— Да, — ответил я, чем, видимо, отмел свое и ее беспокойство. Это еще большеменя обеспокоило. — И еще из-за Кири. Не знаю...
— Ты чувствуешь себя виноватым, — поставила она диагноз и опустила голову. —Я тоже. — Она подняла глаза. — Сама не знаю, что творится... Но чем мнехуже, — она вспыхнула и чуть было не отвернулась, — тем больше я хочу тебя.— Она опять вздохнула. — Возможно, нам обоим это не нужно? Пускай каждыйпродолжает идти своей дорогой.
Я собирался сказать: «Возможно», но вырвалось у меня совсем другое:
— Не знаю насчет тебя, но у меня бы не получилось.
— Еще как получилось бы, — расстроено пробормотала она. — И у тебя, и у меня.
Я знал, что ее слова — не игра, но одновременно в них слышался вызов: онаподбивала меня на деле доказать серьезность моего признания, силу моегопорыва. Я послушно подошел к ней и, обняв за талию, почувствовал, что онався дрожит. Она подняла голову и посмотрела мне в глаза, и мне ничего неосталось, кроме как поцеловать ее.
В поступках людей много фальши, особенно если это мужчина и женщина. Онииграют друг с другом, лгут, без устали фантазируют. Но если со временем всеэто правильно переплетется, то обязательно настанет момент, когда вся фальшьслов сменится правдой плоти, и на место прежней искусственности придетнастоящая любовь, а ложь и игра превратятся в истинное, сильное влечение;если дать этому процессу волю, то вы скоро обнаружите, как изменился мир:одни способы жизни померкли, другие, наоборот, воспряли из небытия. Мы незнаем заранее, что можем сотворить, когда любим. Если бы знали, то,возможно, могли бы избежать многих бед, хотявелика вероятность, что все равно ничего не изменилось бы: ведь этимгновения так ярки сами по себе, что перед ними меркнет всякое знание. Дажесейчас, когда я знаю несравненно больше, чем тогда, я бы вряд ли смогвоспротивиться силе, бросившей нас с Келли в объятия друг другу.
Мы вернулись в кабинетик и улеглись. Увидев ее обнаженной, я понял, что еегладкое смуглое тело должно находиться именно здесь, среди живых существ,идущих в рост, что именно здесь — среди могучих кукурузных початков, зеленыхлистьев, помидоров, брызжущих соком, — наше место, тогда как самое место дляКири — в тоскливой голой хижине на склоне горы, до которой доносятся сверхуобезьяньи завывания, а из окна спальни открывается вид в пустоту. Ячувствовал, что нас с Келли связывает нечто свежее, растущее, тогда как моиотношения с Кири высохли, прогоркли, почти иссякли; сознавать это былоодновременно и горько, и приятно. Мне нравилась близость с ласковойженщиной, не принуждавшей меня брать то, чего мне хотелось и так; ее стоныбыли нежны и полны наслаждения, а не боли и ярости.
В Келли было много от девчонки. То она была образцом нежности, внимания,предупредительности, то становилась капризной, упрямой, своевольной.Детскость ее натуры льстила моему самолюбию, позволяя относиться к нейпокровительственно. Во мне она тоже разбудила мальчишку — ту сторону моейнатуры, которую я тщательно скрывал в браке. Занятия любовью с Келли были ивосхитительным наслаждением, и серьезным делом, в котором не находилосьместа отчаянию. Я сознавал, что так будет не всегда, и готовился к взлетам ипадениям. Однако я считал, что стержнем нашей любви стал тот тигр,олицетворение красоты и силы, что могло исчезнуть в снежном вихре, но всегдаспособное вернуться. Я не предвидел трудностей, которые возникнут послевозвращения Кири из Уиндброукена.
Как-то в разгар дня я вернулся домой, насвистывая, прямиком из объятий Келлии обнаружил Бреда сидящим на стуле перед закрытой дверью спальни. От егодурного настроения моя жизнерадостность мигом улетучилась. Я спросил, в чем дело.
— Мама вернулась, — ответил он.
Это был удар. Скрывая свое состояние, я сказал:
— Чего же тут горевать?
— Она проиграла. — Слова были произнесены почти вопросительным тоном, будтосын никак не мог поверить в то, что случилось.
— Она не ранена?
— Только порез на руке. Но не в этом беда...
— Наверное, она переживает?
Он кивнул.
— Что ж, — проговорил я, — постараемся ее отвлечь.
— Ну, не знаю... — протянул Бред.
Я прошелся ладонями по своим бедрам, как бы приводя себя в порядок; мнетребовалось знать, что хоть что-то остается незыблемым, когда рухнули всеожидания. Казалось, дверь — не преграда для отчаяния Кири,распространившегося по всему дому. Я погладил Бреда по голове и вошел. Кирисидела на краю кровати, залитая светом заката, от которого комната казаласьутонувшей в крови. Кроме повязки на бицепсе, на ней ничего не было. При моемпоявлении ни один ее мускул не дрогнул, взгляд остался устремленным в пол. Ясел рядом, но не прикоснулся к ней: раньше ей случалось так глубоко уходитьв себя, что она фурией набрасывалась на меня, если я неосторожно выводил ееиз оцепенения.
— Кири, — выговорил я, и она вздрогнула, как от заряда холода. Лицо ееосунулось, щеки ввалились, губы превратились в тоненькие полоски.
— Лучше умереть, — молвила она загробным тоном.
— Мы же знали, что когда-нибудь ты проиграешь.
Она промолчала.
— Черт возьми, Кири! — Я чувствовал гораздо больше вины, чем ожидал, имучился угрызениями совести. — Мы обязательно преодолеем это!
— Не хочу, — медленно, через силу произнесла она. — Мое время пришло.
— Глупости! Ты теперь живешь не на севере.
Ее кожа покрылась мурашками от холода. Я принудил ее лечь и укрыл, а потом,зная, как ее нужно согревать, разделся и растянулся с ней рядом. Прижимая еек себе, я нашептывал ей, что больше не желаю слушать всю эту ерунду, ведьздесь, в Эджвилле, поражение в поединке вовсе не означает, что проигравшийдолжен уползти в никуда и издохнуть, а Бред очень от нее зависит, и мы обаот нее зависим; при этом у меня болело сердце оттого, что я живу во лжи. Ясомневался, что она меня слышит; даже если до нее долетали мой слова, в нихне было для нее смысла. Склонив голову набок, она уперлась невидящимвзглядом в стену, все больше багровевшую в свете заката. Думаю, она былатогда вполне способна умереть усилием воли, настолько ее сломило поражение.Я попытался склонить ее к любви,но мои поползновения были пресечены. Я был благодарен ей за то, что она непозволила мне обмануть ее еще раз, уже не словами, а делом. Я допоздна лежалс ней рядом и уговаривал, пока не уснул, уткнувшись носом ей в ухо.