Ночью я было понадеялся, что мое внимание идет Кири на пользу, но вскореоказалось, что ее депрессия только углубляется. День за днем, забросив вседела, я втолковывал ей, как она бесценна для нас, но ничего не добился. Оназнай себе сидела, скрестив ноги, у окна, глядела на равнину и иногдазаводила какие-то дикарские песни. У меня не было способа проникнуть подтвердую оболочку отчаяния, в которой она укрылась. Логика, мольбы, злость —ничто не давало результата. Ее депрессия начала передаваться мне. У меняболела голова, я не мог собраться с мыслями, мне не хватало энергии даже напростейшие дела. При всей моей тревоге за Кири я скучал по Келли, ее чистотеи нежности, способной побороть отравляющее меня отчаяние. На вторую неделюпосле возвращения Кири мне пару раз удалось переброситься с Келли словечком:я пообещал вырваться к ней при первой возможности и попросил выйти навечернюю смену, потому что мне будет проще ускользнуть из дому посленаступления темноты. Как-то поздним вечером, когда Кири опять затянула своюпесню, я шмыгнул за дверь и заторопился в лавку Форноффа.
Я долго стоял за дверью, дожидаясь, пока уберутся последние покупатели и самстарина Форнофф. Когда Келли подошла к двери, чтобы запереть лавку, я выросперед ней, сильно ее напугав. Она успела причесаться, надела синее платье вмелкую клетку и была так хороша, так стройна, так соблазнительна, что я едвапоборол желание овладеть ею прямо на полу. Я попробовал ее приобнять, но онаоттолкнула меня.
— Куда ты подевался? Я чуть с ума не сошла!
— Я же тебе говорил, что должен...
— Я думала, ты все ей расскажешь про нас с тобой! — крикнула она, отступая вглубь лавки.
— Расскажу! — крикнул я в ответ, начиная сердиться. — Но не сейчас, потом.Ты же знаешь!
Она повернулась ко мне спиной.
— Я для тебя ничего не значу. Все твои ласковые слова — одна болтовня.
— Черт! — Я развернул ее и схватил за плечи. — Думаешь, всюэту неделю я блаженствовал? Она явилась сюда прямиком из ада! Я хочу все ейрассказать, но не могу, пока она остается в таком состоянии. — Меняпередернуло от бессердечности, с которой я отзывался о Кири, но чувствалишали меня рассудка. Я встряхнул Келли. — Ты хоть понимаешь это?
— Нет, не понимаю! — Она вывернулась и бросилась к складу. — Даже если тыговоришь правду, то мне непонятно, как можно быть такой... странной.
— Она не странная, а просто иная. Я ведь ни разу не говорил тебе, что онамне безразлична. Наоборот, я твердил, что уважаю и люблю ее. Не так, кактебя, конечно. Но все равно это любовь. Если для того, чтобы нам с тобойбыть вместе, я должен буду ее убить, это сразу убьет мое чувство к тебе. — Яподошел к ней ближе. — Просто ты не понимаешь, кто такая Кири.
— И не желаю понимать!
— Там, откуда она пришла, живут настолько тяжко, что в плохие времена слабыхубивают на мясо, поэтому люди, чувствующие себя бесполезными, уходят вникуда, чтобы не быть обузой. Нам трудно понять, что может сделать счеловеком такая жизнь. Я сам долго не мог понять.
У Келли задрожал подбородок, и она отвернулась.
— Мне страшно, — сказала она. — Я уже видела подобное в Уиндброукене. Оченьпохоже. Там была одна замужняя женщина, которая любила другого человека.Когда она не смогла уйти от мужа, потому что он заболел, этот другойсвихнулся. — У нее полились слезы из глаз.
Я потянулся было к ней, но она отступила в сумрачный склад, загородившисьрукой.
— Уходи. Хватит с меня боли.
— Келли! — простонал я, чувствуя свою беспомощность.
— Я серьезно. — Она пятилась от меня, всхлипывая. — Мне стыдно за то, что яо ней сказала, правда, стыдно, мне очень ее жаль, но я не могу и дальшежертвовать собой, слышишь? Не могу! Если этому так или иначе должен бытьположен конец, давай сделаем это сейчас же.
Удивительно, насколько все то, что мы произносили и делали на этом пыльномскладе, при неровном свете фонаря, под треск пузатой печки, было доотвращения лживо, как сценка из дурной пьески, и одновременно искренно. Насвлекло в сторону единственной истины, и мы заставляли свою ложь звучатьправдиво. Я не мог не говорить того, что говорил, хотя некоторые слова нестерпиморезали слух.
— Черт побери, Келли... — бубнил я, бредя за ней следом по складу. — Давайвыждем. Знаю, сейчас все выглядит безнадежно, но потом все уладится, поверь...
Она прижалась спиной к стене рядом с пирамидой мешков, набитых зерном; накаждом мешке было оттиснуто изображение петуха; сам воздух здесь казалсясерым, как пропыленная мешковина. Справа высилась бочка с мотыгами,поставленными кверху лезвиями, над головой свисали мотки веревки. Келлисклонила голову на бок, словно ей было любопытно, что произойдет дальше.
— Ты ведь мне веришь, правда? — спросил я, теряя остаток рассудка из-заисходящего от нее жара и аромата ванильной воды и прижимая ее тело к своему.
— Хочу верить, — ответила она. — Видит Бог, хочу!
Ее груди так и просились мне в ладони, ее рот утолил мою жажду. Сочные, какягоды, губы, черные глаза, смуглая кожа... Я совершенно не знал ее, заточувствовал, что она-то меня знает, а именно это и бывает порой нужно длялюбви — уверенности, что партнер видит тебя насквозь.
— Господи, я люблю тебя, Боб! — простонала она. — Как я тебя люблю!
Все происходило впопыхах, на грани вывиха суставов и безумия. Наши зубыстукались при поцелуе, я занозил себе ладонь, которой опирался о стену.
Потом она вдруг пролепетала «Боже!» каким-то отчаянным голосом, и выражениеее лица сменилось с неистового на ошеломленное.
— Что такое?.. — выдавил я, не понимая, в чем дело. Келли смотрела поверхмоего плеча. Я обернулся.
— Кири...
Она развернулась на каблуках, намереваясь выйти.
— Кири! — Я заковылял следом за ней.
Я поймал ее за плечо и развернул, но прежде чем успел заговорить, онананесла мне три удара: два в физиономию и третий в грудь ребром ладони;последний удар прервал мне дыхание и опрокинул навзничь. Пока я возился наполу, восстанавливая дыхание, надо мной нависла черная тень; зрениевернулось быстрее дыхания, и я увидел прямо перед собой темное лицо Кири.
— Ты меня слышишь? — спросила она ледяным голосом.
Я кивнул.
— Я делаю то, что должна сделать — и вовсе не из-за того, что увидела. Ты недолжен винить себя за мой поступок. Слышишь?
Ничего не понимая, я издал согласный хрип.
— Ты уверен? То, что я намерена сделать, не имеет отношения к тебе и к...этой. — «Эта» прозвучало у нее как «червяк» или «крыса».
— Что?.. — пролепетал я задушено.
— Но тебя я не прощу. — С этими словами она двинула меня в челюсть. От ударау меня из глаз посыпались искры, голова словно раскололась на две части.Когда я пришел в себя, ее уже не было.
У меня ушла вся ночь на то, чтобы убедиться в худшем: Кири покинула Эджвилл,ускакав в пустыню на лошади Марвина Блэнкса. Я знал, что это навсегда. Я бытотчас помчался за ней вдогонку, но не хотел уезжать, не предупредив Бреда,а он как сквозь землю провалился. Я решил подождать его еще два часа, апотом отправиться на поиски Кири, появится он или нет. Я сидел на кровати,рядом со мной примостилась Келли. Ожидание превратилось для нас в стекляннуютюрьму, где царила оглушительная тишина. Келли успела облачиться в костюмдля верховой езды, и я уже оставил попытки убедить ее остаться. Ее доводызвучали разумно: она виновата в случившемся не меньше, чем я, значит, мыдолжны исправлять свою ошибку вместе. Вообще-то мне не хотелось скитаться водиночестве, поэтому я перестал с ней спорить. Была и иная причина, болеечестная и весомая, которая могла даже претендовать на правду, — та самаяложь во спасение, из которой проклевывается страстная истина, и гласила онаследующее: я должен сказать Бреду правду о Келли и о том, что произошло,потому что иначе ни нам с Келли, ни ему несдобровать. Для этого я долженвзять Келли с собой. Можете считать меня эгоистом за то, что я умудрился всехолодно рассчитать, но я всегда отличался прагматизмом и, горюя по Кири, неслишком надеялся ее найти; я знал, что раз она приняла решение, остановитьее может только смерть; я чувствовал ответственность за Бреда и Келли.