Разоблачая плагиаторов и копиистов, мы, естественно, сокращаем число источников, но зато таким образом у нас остаются самые достоверные свидетельства. Когда мы убеждаемся в том, что Тит Ливий в своем рассказе о Второй Пунической войне более или менее близко следовал за Полибием, хотя и пытался приукрасить его сообщения, мы можем со спокойной совестью отложить в сторону Ливия и читать одного только Полибия. Когда Эйнхард, изображая Карла Великого, почти дословно повторяет характеристику Августа, принадлежащую Светонию, мы с горечью вынуждены признать, что о реальном Карле мы знаем совсем немного, так как он, конечно, не мог быть простым слепком с Августа.
Бывает и так, что за мнимым свидетельством источника прячется некий суфлер, который не желает себя прямо назвать. И это опять-таки позволяет установить сравнение свидетельств.
Изучая документы процесса по делу ордена тамплиеров, американский историк Генри Ли сделал интересное наблюдение. Он установил, что, когда два обвиняемых, принадлежавших к различным разрядам орденской братии, допрашивались одним и тем же инквизитором, они неизменно признавались в одних и тех же зверствах и кощунствах. Но если двое обвиняемых, даже входивших в один разряд, попадали на допрос к разным инквизиторам, их признания уже не совпадали. Сам собою напрашивается вывод, что ответы диктовал тот, кто допрашивал.
Существующие приемы критики источников представляют собой очень тонкие (даже нежные) инструменты и требуют чрезвычайно осторожного обращения. Дело в том, что почти все логические принципы, действующие в этой области, если пользоваться ими без должной осторожности, могут привести к прямо противоположным результатам. Опаснее всего здесь впадение в крайность, т. е. доведение того или иного приема до логического абсурда. Как мы уже видели, большую роль в установлении подлинности или, наоборот, неподлинности свидетельств источников играет критерий сходства. Но если неукоснительно придерживаться этого критерия, мы можем зайти слишком далеко и станем оспаривать открытие, которое всегда сталкивает науку с чем-то неожиданным, с неким отклонением от нормы. До сих пор не удалось найти ни одной греческой надписи, которая датировалась бы временем ранее третьей четверти VIII в. до н. э. Но если завтра какой-нибудь археолог все же найдет такую надпись, неужели мы признаем ее подделкой? Скорее, напротив, мы должны будем признать, что наши представления о распространении письма в Греции в столь раннее время были до сих пор неполными и теперь следует их откорректировать и дополнить.
Рутинное мышление, рутинная эрудиция в науке — вещи чрезвычайно опасные. Можно привести длинный список замечательных открытий, отрицавшихся приверженцами научной рутины лишь потому, что они казались слишком уж неожиданными. Еще Вольтер никак не мог поверить в то, что египтяне действительно обожествляли животных, и потешался над учеными, которые всерьез это утверждали. Золотые маски, открытые Шлиманом в микенских шахтовых могилах, многие поспешили объявить поддельными, поскольку ничего даже отдаленно напоминающего эти изделия в Греции до сих пор не находили.
Все эти соображения не означают, конечно, что до сих пор с успехом применявшийся в источниковедении критерий сходства должен быть отброшен. Нужно лишь следить за тем, чтобы в каждом конкретном случае точный анализ определял пределы возможных отклонений от нормы. Ибо каждое индивидуальное и неповторимое явление в истории имеет свои границы, которые оно не может переступить. В каждом историческом факте индивидуальное тесно сплетено с типическим. Ни один факт, как бы ни был он необычен и оригинален, не может вырваться из своей эпохи и перестать быть одним из звеньев длинной цепи, тянущейся через всю историю человечества. «В тот день, — пишет Μ. Блок, — когда новый Врен-Люка, бросив на стол в Академии пачку автографов, захочет нам доказать, что Паскаль открыл принцип относительности еще до Эйнштейна, мы без обиняков скажем, что его бумаги поддельны. Не потому, что Паскаль быль неспособен открыть то, чего не открывали его современники, а потому, что теория относительности была открыта в результате долгого развития математических умозаключений. Ни один человек, будь он даже самым великим гением, не мог бы самостоятельно проделать эту работу поколений» (с. 70). По этой же причине мы не можем принять на веру рассказ Платона о блестящей цивилизации атлантов, достигшей расцвета за 10 000 лет до нашей эры, когда ббльшая часть человечества еще прозябала во мраке первобытной дикости.