Как и у всех народов древнего мира историческое мышление греков прошло в своем развитии через стадию мифологического осмысления прошлого. Классическая греческая историография выросла из мифологии и далеко не сразу порвала все нити, которые ее с ней связывали. Не следует думать, что это произошло уже в конце архаической эпохи, когда появились первые исторические труды, принадлежащие так называемым логографам. Еще и во второй половине V в., когда творили Геродот и Фукидид, по праву считающиеся основоположниками исторической науки, духовная атмосфера в Греции была буквально насыщена мифологией. Именно миф оставался для большинства греков единственным доступным и понятным способом осмысления прошлого, единственным способом логической организации всей той пестрой и хаотичной массы материала, которую память поколений хранила об этом прошлом. Для афинян поколения Геродота такие мифические персонажи, как Эдип, Агамемнон, Тезей, были, пожалуй, более живыми и реальными фигурами, чем многие действительно существовавшие исторические личности VII–VI вв. Исключение составляют, может быть, только Солон и Писистрат, но и они укоренились в памяти потомков лишь после того, как были возведены в ранг полумифических героев. Ежегодно персонажи мифов появлялись перед афинянами на театральной сцене во время больших религиозных празднеств, и это было еще одной гарантией их исторической подлинности. Набожные и благочестивые люди, а таких и в Афинах, и по всей Греции было в то время подавляющее большинство, не могли поверить в то, что древние герои, которым они молились, которых они чтили жертвами в святилищах, были всего лишь выдумкой поэтов и сказочников. Миф был великим наставником греков во всей их духовной жизни. Он учил их морали и нормам поведения. Из мифов узнавали они о происхождении и древней доблести знатных родов, о далеком прошлом целых государств и народов.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что ее самоопределение стоило истории стольких трудов, что она долгое время никак не могла вырваться из материнских объятий мифологии, а по существу, связывавшая их пуповина так никогда и не была по-настоящему разорвана. Не случайно сами греки всегда ставили историографию как особый литературный жанр на одну доску с поэзией и сравнивали их между собой. Такое сравнение проводит, например, Аристотель в «Поэтике». «Поэзия, — пишет он, — более философична и имеет больше веса, чем история, так как она говорит более о всеобщем, история же о частном. Под всеобщим я подразумеваю, что люди того или иного рода говорят или делают... Такова цель поэзии, поскольку она лишь дает собственные имена универсальным категориям. Под частным я понимаю то, что совершил Алкивиад, и то, что он испытал» (Arist. Poet. 145 lb, 5-11). Нам это сопоставление может показаться и странным, и нелогичным. Для греков же оно было вполне закономерным. Они очень остро чувствовали родство обоих жанров, ибо хорошо помнили, что и поэзия, и история в равной степени ведут свое происхождение от мифологии, что было время, когда они обе еще составляли единое и неделимое целое. Первым великим поэтом и историком в одно и то же время был для огромного большинства греков Гомер (ил. 6). Они не только наслаждались красотой и звучностью эпического стиха, но и твердо верили почти каждому слову поэта. Каждый факт, попавший в поле зрения создателя «Илиады» и «Одиссеи», считался историческим фактом. Именно поэтому всякие изменения и поправки в тексте поэм рассматривались чуть ли не как святотатство. Поэтому столько шума и разговоров было по всей Элладе, когда какой-то афинский редактор «Илиады» (некоторые считали, что это был Солон, другие — что Писистрат) вставил в текст «Каталога кораблей» две строчки, в которых говорилось, что Аякс со своими 12-тью саламинскими кораблями встал рядом с афинской эскадрой (таким способом интерполятор хотел доказать обоснованность афинских претензий на владение островом Саламином).
Показательно отношение к Гомеру такого глубокого и серьезного историка, как Фукидид, который, видимо, с бо́льшим основанием, чем Геродот, официально носящий этот титул, мог бы быть признан «отцом истории». В историческом вступлении к рассказу о Пелопоннесской войне (так называемая Археология) он среди всех войн древности особо выделяет только Троянскую войну, уделяя ей гораздо больше внимания (целых три главы из двадцати), нежели греко-персидским войнам, от которых он отделывается двумя-тремя фразами.