На это нам могут возразить, что, если даже предшествующая поэтическая традиция и не могла донести до Гомера достаточно надежных свидетельств о Троянской войне и хронологически смежных с ней событиях, он мог и сам реконструировать эти события, используя источники другого рода. Высказывались предположения, что поэт сам выезжал на места событий, о которых он повествует в «Илиаде», что он разыскивал всевозможные памятники старины, чуть ли даже не проводил с этой целью археологические раскопки, что он, наконец, широко использовал документальный материал, восходящий к микенской эпохе, в том числе исторические хроники, записанные то ли линейным письмом Б, то ли каким-то другим способом, неведомо где пролежавшие в течение так называемых Темных веков и затем снова извлеченные на божий свет (полный набор всех этих домыслов можно найти в уже упоминавшейся книге Гордезиани). Встав на путь такого рода предположений, мы незаметно для себя подменяем традиционный образ «великого старца» фигурой совсем иного плана. Теперь это уже — не слепой сказитель, творящий по вдохновению, т. е. так, как подсказывает ему его муза. Теперь это — маститый ученый, исследователь древности, восседающий в своем кабинете, заставленном антикварными предметами, заваленном рукописями или, может быть, глиняными табличками, человек, которому ничего не стоит перевести текст, написанный давно уже забытым его современниками письмом, свободно ориентирующийся в событиях почти полутысячелетней давности. Нужно ли говорить о том, насколько нелепа эта картина, насколько не вяжется она с теми представлениями о личности поэта и о его эпохе, которые мы можем составить, основываясь на его же собственных произведениях?
Как историк Гомер не может равняться ни с Полибием, ни с Фукидидом, ни даже с Геродотом уже по одному тому, что историком в собственном значении слова он никогда не был, даже если древние принимали его за такового. Правда, определенные зачатки исторического мышления, того, что можно назвать уже исторической рефлексией, в какой-то мере были присущи и ему. Гомер, несомненно, сознавал, что эпоха, когда жили его герои, довольно далеко отстоит от его собственного времени и многим от него отличается. Век нынешний и век минувший для него далеко не одно и то же. Прошлое во всех отношениях лучше настоящего. И люди прошлого — герои и полубоги по всем статьям превосходят жалких современников поэта. Эту дистанцию Гомер время от времени дает почувствовать читателям. Так, в одной из батальных сцен «Илиады» Гектор хватает с земли и бросает в противника камень, который, как бегло замечает поэт, и десять «ныне живущих мужей» не могли бы даже приподнять и сдвинуть с места. Налицо, таким образом, явное ухудшение человеческой породы, явный упадок или, как мы бы теперь сказали, регресс. Ясно, что, отличаясь так сильно от современных поэту людей, люди героического века не могли и жить так, как живут они, и вели себя по-иному. Гомер обставляет жизнь своих героев рядом своеобразных табу — запретов, которые, по-видимому, должны были внушить читателю мысль о том, что это была какая-то совсем особая, давно уже вымершая порода людей. Поэтому герои поэм пользуются только бронзовым оружием, почти никогда железным, не употребляют рыбной и молочной пищи (едят только мясо, причем не вареное, а обязательно жареное), никогда не ездят верхом на лошадях, а только на колесницах, живут только в укрепленных городах — полисах, но никогда в деревнях. Гомер, очевидно, знал, что во времена Троянской войны ни дорийцев, ни ионийцев еще не было в тех местах, где они поселились позднее. Поэтому, за исключением двух-трех беглых упоминаний, он о них почти ничего не говорит. Вероятно, сознательно обойдены поэтом и такие важные для его времени новшества, как Олимпийские игры, употребление алфавитного письма, греческая колонизация на Западе. Все эти запреты и умолчания накладывают на представленную в поэмах картину жизни героического века печать нарочитой архаизации. Можно сказать, что, практически почти ничего не зная о Греции микенской эпохи, Гомер пытался искусственно воссоздать ее облик в своих произведениях.