— Икбал, — позвала я тихо. — Икбал!
Карим порылся в кармане и вытащил коробку спичек. В тусклом свете мы наконец его увидели: Икбал с трудом поднялся нам навстречу из угла, где лежал свернувшись клубком. Губы его потрескались от жажды, глаза болели даже от света спички.
Цистерна была широкой, но такой низкой, что, встав на ноги, можно было дотянуться до края решетки кончиками пальцев. Я протянула Икбалу бутылку с водой. Он жадно выпил, а последние несколько капель вылил на лицо.
Как странно: горло у Икбала совсем пересохло, так что он не мог говорить, а мы, оказавшись рядом с ним, могли бы о стольком спросить, но совершенно не знали, что сказать.
Я была очень смущена и взволнована, сердце у меня сжималось от страха при виде Икбала: он был уже плох. И это только первый день! Салман совсем перестал понимать, что к чему. Карим делал вид, что он здесь ни при чем.
Али наклонился над решеткой и взял Икбала за руку:
— Потерпи, — сказал он ему, — теперь мы с тобой.
— Да, — сказала я, — мы будем приходить каждую ночь.
— Да уж, — сказал Салман, — отчаянный ты тип, ничего не скажешь.
— Еще чего, каждую ночь, — сказал Карим, — я не собираюсь так рисковать.
— Спасибо, — просипел Икбал. Голос у него скрипел, как заржавевший.
Само собой, мы приходили каждую ночь.
8
Икбал вышел из Склепа три дня спустя. Он шел через двор еле держась на ногах, ослепленный ярким солнечным светом, его руки были все в мозолях и укусах насекомых — и нам всем стало его очень жалко, но в то же время мы почувствовали гордость за него. Нам хотелось кричать, хлопать в ладоши, прыгать, но Хуссейн свирепо на нас зыркнул, и мы так и остались молчать. Хозяин дал Икбалу отдохнуть сутки, и мы тоже сдерживали любопытство и не приставали к нему с расспросами. Мы по очереди дежурили у его постели, прикладывали к ранам губку, смоченную холодной водой, — как же здорово было видеть, что благодаря этим дежурствам, еде, питью, а также апельсинам, которые Али воровал для него в саду, он быстро шел на поправку.
— Брат, — обратился к нему Салман, когда Икбал наконец поднялся на ноги и смог позавтракать с нами, — ты очень смелый. Никому не хватило бы духу сделать что-то подобное. Знал бы ты, как Хуссейн-хан все еще бесится из-за этой истории с ковром. Но все равно ты сглупил. Чего ты всем этим добился? Трех дней в Склепе, вот чего.
— Но ведь вы тоже рисковали, когда по ночам приходили ко мне, — возразил Икбал. — Если бы хозяин вас обнаружил, чего бы вы добились?
— При чем здесь это? — удивился Салман. — Мы это делали для тебя.
— Ну, — сказал Икбал, — я тоже, в каком-то смысле, сделал это для вас, а не для себя.
— Что ты имеешь в виду? — спросила я.
— Я имею в виду, что мы не должны так жить. Нам нужно вернуться домой, а не оставаться здесь рабами, прикованными к станку.
— Я тоже хочу вернуться домой, — сказала я. — Но нам же нельзя.
— Почему нельзя?
— Да потому… потому… — вспылил Салман, — потому что хозяин сильнее нас. Потому что это всегда так было. Потому что до нас никому нет дела.
— Мы найдем того, кому есть до нас дело. Там, снаружи. Ведь кому-то должно быть не все равно.
Мы уставились на него с открытым ртом.
— Там, снаружи? Да что ты задумал?
— Не знаю, — сказал Икбал.
— Ты точно перегрелся там, в Склепе, парень, — сказал Салман, покачав головой. — Здесь всем слишком страшно.
— Это неправда, — улыбнулся Икбал, — тебе не страшно. И Фатиме тоже. И даже Али.
— Я вообще никого не боюсь! — пискнул Али, выглядывая из-за моей юбки.
— Даже Карим боится меньше, чем раньше. Правда?
— Нечего впутывать меня в ваши делишки, — прошипел Карим. — И потом, я-то уж точно ничего не боюсь.
— Даже Хуссейна?
— Я его не боюсь, — гордо заявил Карим. — Я его уважаю. Это совсем другое.
— Ну-ну.
— По-моему, все стали меньше бояться, — сказал Икбал.
— В очередь! В очередь! — загорланил Карим, заметив во дворе огромную тень хозяйки.
Весь следующий месяц все шло как прежде — по крайней мере, нам так казалось. Дни были похожи один на другой, солнце уже не так жарило, а иногда среди ночи сверкала молния, напоминая о том, что скоро начнется сезон дождей. Одного из ребят постарше как-то вечером увел хозяин, и мы его больше не видели. Может, Хуссейн продал его кому-то, кто знает. Мы привыкли к тому, что все время кто-то приходит, а кто-то уходит, и даже не огорчались из-за этого. Или, по крайней мере, не показывали виду.